Неистребимый острослов

Алексей походил на отца: «имел довольно значительное лицо; <...> был очень смугл, с черными выразительными глазами, которыми поминутно моргал; говоря, он несколько картавил». Но, думается, «копиевская порода» едва ли исчерпывается наружным подобием. Разве не от отца передались сыну тонкий психологизм, переимчивость, яркий живой ум, ставшие впоследствии визитной карточкой этого блистательного насмешника и балагура? Впрочем, современники никак не связывали шутовское ремесло Копиева-младшего с его еврейскими корнями. «Правда или нет, что отец его был еврейского происхождения? — вопрошает мемуарист Ф.Ф. Вигель и добавляет: — Какое мне до того дело; довольно с меня и того, что Даниил Самойлович Копиев принадлежал к нации благородно мыслящих и действующих людей».
Согласно семейным преданиям, детские годы Алексей провел в Пензе, при отце; однако в восьмилетнем возрасте уже был записан в гвардию, а в 1778 году произведен в сержанты привилегированного Измайловского полка. В полк, расквартированный в Петербурге, он прибыл еще зеленым юнцом и, ободряемый старослужащими повесами, быстро снискал себе славу записного острослова. «В нем не было ни злости, ни недостатка в уме, — говорит о новоиспеченном сержанте современник, — ни одного из пороков молодости, которые иногда остаются в старости; а со всем тем трудно было приискать ему в похвалу. Все его молодые современники щеголяли безб-жеством и безнравственностью более в речах, чем в поступках, и это давало им вид веселого, но нестерпимого бесстыдства: он старался их превзойти». Особо отличался Копиев насмешками над своим командиром А.И. Арбениным, человеком честным, строгим, но весьма добродушным. По мягкотелости и рассеянности сего начальника все сходило Алексею с рук, а он еще пуще распалялся и умножал свои подначки.
Слух об отчаянном забавнике дошел до любимца императрицы Екатерины II князя П.А. Зубова, который приблизил к себе Копиева и в годы своего фавора (1791–1796) сделал кем-то вроде главного шута в своей пышной и многочисленной свите. Клеврет всесильного патрона, Копиев при Зубове чувствовал себя не только вполне безнаказанно, но и был, что называется, при чинах: перемахнул разом через несколько степеней Табели о рангах и стал армейским подполковником. Неудивительно, что вскоре он вошел в число придворных кавалеров при Густаве IV Адольфе, женихе великой княжны Александры Павловны. Очень точно охарактеризовал тогда Копиева его давний знакомец, князь И.М. Долгоруков: «Славился необыкновенным пострельством. Кто его не знал? Кто не помнил бесчисленных его проказ? Умен, остер, хороший писец, но просто сказать — петля».
Мы почти не располагаем образчиками остроумия Алексея Даниловича периода его служения Зубову. До нас дошел лишь анекдот о самом Копиеве, известном тем, что он недокармливал своих лошадей. Рассказывали, что однажды худосочная «четверка» нашего героя ехала по Невскому, а Сергей Львович Пушкин (отец будущего великого поэта) шел пешком в том же направлении. Копиев предлагает довезти его. «Благодарю, — отвечает тот, — но не могу: я спешу!» Сохранилась также меткая эпиграмма Копиева на одну местную красавицу:
Б-же, ты ее создавши,
Иль мой пламень утуши,
Иль, все прелести ей давши,
Дай хоть крошечку души.
Очевидцы свидетельствуют, что подобными стихами, часто более забористыми, шут буквально засыпал окружающих, но тексты эти — увы! — до нас не дошли.
Важно, что именно под сенью Екатерины и Зубова во всю ширь развернулось дарование Копиева-сатирика, выдвинувшее его в ряды значительных русских комедиографов конца XVIII века. В течение 1794 года в Петербурге были поставлены сразу две его комедии: «Обращенный мизантроп, или Лебедянская ярмонка» и «Что наше, тово и нам не нада». Первую отличает живость языка, свежесть бытовых зарисовок, колоритные типы. Главный герой — подвергаемый осмеянию помещик Гур Филатыч. Это племянник Простакова из бессмертного фонвизинского «Недоросля», самодовольный, ограниченный и простодушно тупой. Фигурирует здесь и няня Митрофанушки Еремеевна, но уже получившая вольную и преобразившаяся в беспринципную пронырливую сваху. Идейным стержнем комедии и является мотив преобладания «худой воли». Как доказательство сему выведены здесь все эти Гуры и Еремеевны, а заодно дворяне с «говорящими» фамилиями: Простофилин, Затейкин, Надоедалов («надоедающий всем своим надоедательным существом»), пользующиеся плодами екатерининских узаконений — и прежде всего дарованной им вольностью «Жалованной грамотой российскому дворянству» (1785). По мнению известного филолога П.Н. Беркова, в каждом из персонажей комедии «отразилась умная наблюдательность автора, чуткий слух прекрасного знатока и ценителя русского языка и глубокое чувство юмора, местами переходящего в сарказм». И не случайно после премьеры комедии Копиев получил от монархини табакерку с алмазами.
Интересна и вторая, психологическая пьеса «Что наше, тово и нам не нада». Литературовед Е.М. Курганов, автор книги «Литературный анекдот пушкинской эпохи» (Хельсинки, 1995), обратил внимание на то, что в этой комедии автор «дал ироническую оценку тех устоявшихся этико-поведенческих норм, которые он виртуозно разрушал всей своей жизнью, более того, пародийно воспроизвел позицию тех своих современников, которые оказались потрясенными и ошарашенными свидетелями его [шутовских] проделок».
Для Копиева каламбуры, словесное трюкачество стали обязательным, главным делом жизни. «Для красного словца, — говорит очевидец, — не щадил он если не отца, то мать и сестер, к коим, впрочем, чрезвычайно был привязан».
Мемуаристка В.Н. Головина назвала нашего шута «сущим паразитом, увивающимся около вельмож». Она, очевидно, имела в виду, что при фаворе Зубова он вышучивал окружающих, угождая сильным мира сего, за что бывал вознагражден. Стоит, однако, обратиться ко времени, когда Зубов был уже низвергнут и на российский престол вступил Павел I, — и обвинения Копиева в карьеризме покажутся не только несправедливыми, но и абсурдными. Ведь это тогда Алексей Данилович, словно истый фрондер, посмел сделать объектом насмешки самого государя-императора, прекрасно зная, как скор на расправу сей взбалмошный и вздорный монарх! При этом приходится только удивляться, как глубоко и тонко изучил шут психологию Павла, считавшего первой добродетелью неукоснительное добросовестное исполнение служебных обязанностей.
В своих многочисленных фарсах он комически снижал и оглуплял как раз то, что романтизировал император — преданность и верность царю. Однажды Копиев вздумал понюхать табак из личной табакерки Павла. И вот, как только рассвело, шут подходит к постели императора, берет табакерку, с шумом открывает ее и начинает с усиленным фырканьем нюхать ее содержимое. «Что ты делаешь, пострел?!» — всполошился проснувшийся государь. «Нюхаю табак, — ответствовал Копиев. — Вот восемь часов уже дежурю; сон начинал меня одолевать. Я надеялся, что это меня освежит, и подумал: лучше провиниться перед этикетом, чем перед служебною обязанностью». — «Ты совершенно прав, — говорит Павел, — но как эта табакерка мала для двоих, то возьми ее себе». Рассказывали также, что как-то Копиев побился об заклад с товарищами, что тряхнет косу императора Павла за обедом. И, будучи за монаршим столом, схватил он государеву косу и дернул ее так сильно, что Павел почувствовал боль и гневно спросил, кто это сделал. Все были в испуге. «Коса Вашего Величества криво лежала, — невозмутимо парировал Копиев, — я позволил себе выпрямить ее». — «Хорошо сделал, — сказал государь, — но все же мог бы ты сделать это осторожнее». Как видно, обе эти анекдотические истории закончились для Копиева весьма благополучно. Произошло это, надо полагать, потому, что монарх расценил его действия не иначе как должностное рвение и вовсе не увидел в них насмешки над своей августейшей персоной.
Алексей Данилович, однако, ухитрился уязвить Павла куда более едко, и этого император уже никак не мог не принять на свой счет. Речь идет об осмеянии шутом насаждаемой Павлом в России прусской формы мундиров, которая вызывала тогда у русских солдат и офицеров неприятие и ропот. Наш герой решился обрядиться в подобную форму в преувеличенном, карикатурном виде: «сшил себе мундир с длинными, широкими полами, привязал шпагу к поясу сзади, подвязал косу до колен, взбил себе преогромные пукли, надел уродливую треугольную шляпу с широким золотым галуном и перчатки <...> доходивши[е] до локтя... И уверял всех, что такова действительно новая форма». «Хорош! Мил! — сказал Павел, увидев этот шутовской наряд. — В солдаты его!» Копиеву в тот же день забрили лоб, и он был отправлен в армейский полк. Известно, что перед отправкой в полк Алексей Данилович элегантно врезал вздумавшему потешаться над ним полицмейстеру-злопыхателю Е.М. Чулкову. Тот призвал его к себе, осыпал ругательствами и насмешками и наконец сказал: «Да говорят, братец, что ты пишешь стихи?» — «Точно так, писывал в былое время». — «Так напиши мне похвальную оду, слышишь ли! Вот перо и бумага!» — «Слушаю, ваше высокородие!» — отвечал Копиев и написал:
Отец твой чулок;
Мать твоя тряпица,
А ты сам что за птица?
Хотя разжалованный в солдаты тем самым только усугубил свою вину перед власть имущими, зато его неистребимое шутовство вознаградила молва.
Замечательно, что обаянию личности шута покорился в конце концов и сам император Павел. Согласно одной из версий, Копиев писал ему шутливые письма, чем смягчил сердце государя и получил себе снисхождение. Павел не только простил насмешника, но и восстановил его в прежнем подполковничьем чине.
К этому времени относится характерный эпизод, рассказанный князем П.А. Вяземским, в доме родителей которого Алексей Данилович был завсегдатаем. Заговорили как-то при нем о некоем человеке, занимавшем почетное место в обществе. «Видно, вы судите о людях по чинам, — оскорбился этим Копиев и тут же перевел разговор на себя: — Если так, то не иначе возвращусь к вам в дом, как в генеральском чине». Сказал — и опрометью выбежал из комнаты.
И в самом деле, Копиев победоносно вернулся в дом Вяземских в штанах с лампасами, ибо очень скоро получил по выслуге лет чин генерал-майора. Произошло это уже при Александре I. Полагают, что приложил к сему руку все тот же П.А. Зубов в тот короткий промежуток времени, когда пользовался весом у молодого царя.
В послужном списке Копиева — Комиссии по рассмотрению Финляндских дел и составлению дворянской родословной книги Шлиссельбургского уезда. Но и тут не оставил он своего балагурства. Князь И.М. Долгоруков в заметках 1813 года о Нижегородской ярмарке так характеризовал его: «Видел сочинителя «Лебедянской ярмарки» острого Копиева. Кто его не знает? Всегда и везде одинаков: шутит, лжет, хохочет с утра до ночи <...> всякий вокруг жмется, слушает, и где он, там толпа».
Меткое слово нашего остроумца тут же становилось крылатым. И яркий пример тому — в одном московском доме проживали в то время четыре юные сестрицы, каждая из которых в ожидании суженого частенько выглядывала на улицу из своего окна. «На каждом окошке по лепешке!» — сказал о них проходящий мимо Копиев. С тех пор их кроме как «княжнами-лепешками» и не называли.
С кругом писателей и журналистов Алексей Данилович почти не общался. Есть лишь сведения, что он высмеивал поэта-графомана Д.И. Хвостова. Предполагают также, что именно под впечатлением разговора с шутом И.А Крылов написал свою известную басню «Лжец» (1812).
Говорят, что несколько позднее в Копиеве «были еще кое-какие замашки остроумия, но уже не было прежнего пыла и блеска: если русская шутка не стареет, то русские шутники, как и все другие люди, могут легко состариться».
На закате же лет таковые искры юмора исчезли вовсе, и бывший забавник, отличаясь теперь несказанной скупостью и циничным пренебрежением к людскому мнению, мог вызывать уже лишь презрение окружающих. Он сутяжничает, ведет бесконечные нудные тяжбы, многократно покупает и перепродает недвижимость. Копиеву стала свойственна какая-то особая плюшкинская неопрятность: «Все оборвано, все запачкано, все засалено, не от небрежности, а от износки. Он век проходил в зеленом фраке; уверяли, что для того скупает он поношенное сукно с бильярдов и что заметны были даже пятна, напоминающие места, где становились шары».
В связи с «омерзительной» старостью Копиева современники почему-то заговорили о его еврействе. Тот же Ф.Ф. Вигель (ранее он благосклонно отнесся к еврейству отца нашего героя) разглагольствует вдруг о характерной для Алексея Даниловича в преклонных годах «совершенно еврейской алчности к прибыли, без всякого зазрения совести и как бы напоказ выставляемой». Можно было бы поспорить с русским мемуаристом в том, что благотворительность — черта, встречаемая среди евреев гораздо чаще, чем скаредность или стяжательство. Но важно другое: когда Копиев был на гребне успеха и славы, до его происхождения никому не было дела, но стоило ему оступиться — и его еврейство сразу же выплыло наружу и было поставлено ему в вину...
По счастью, о недостойной старости Копиева знают только досужие биографы, в то время как анекдотический эпос о нем — достояние не только русской, но и европейской культуры. Многие приписываемые ему сюжеты анекдотов получили международный резонанс. В XIX веке они неоднократно перепечатывались во французских газетах, а в 1860 году Александр Дюма включил их в свою знаменитую книгу «De Paris a Astrakhan» (правда, без указания имени шута).
Шут и неистребимый острослов, Копиев превратился в легенду еще при жизни. Но и сегодня нам, в отличие от современников Алексея Даниловича, есть дело до его семитских корней и как раз в связи с его сатирическим творчеством. Кто знает, может быть недалек тот час, когда появится исследователь, который сумеет проследить в его шутках, фарсах и каламбурах традиции искрометного еврейского юмора.
 

Лев БЕРДНИКОВ, США