RUSСКИЙ ШАНСОН

С работой, проще говоря, с музыкой, у Шуфутинского роман длится на несколько лет больше, чем с законной супругой. Началось же все с музыкального училища, в котором Михаил Захарович учился, между прочим, с самой будущей Примадонной — Аллой Пугачевой.

– Нас с Аллой частенько заворачивали при входе в училище — фейсконтроль мы не проходили, понимаешь. Длинные волосы, суперкороткая мини-юбка — шибко прогрессивными были. Мы уже в то время собрали маленький оркестрик: фортепьяно, контрабас, ударные, саксофон. Пение тогда не особо культивировалось, все больше инструменталка. Но если требовалась солистка, звали с собой Аллу. Отыграть на танцах в МГУ и заработать по десятке для нас считалось за счастье. Так и подрабатывали.
– После окончания музучилища работа стала серьезнее?
– Работа вообще не бывает несерьезной. Я встал на график в Москонцерте. А там как? Существовало расписание: сегодня ты играешь на хлебозаводе, а завтра где-нибудь в стройуправлении. Везде требовались универсальные аккомпаниаторы: для гимнастического номера, певцу какому подыграть, сатирику. Поэтому нами пользовались буквально все: от Кобзона до Шавриной. Да и мало ли где тогда можно было подзаработать — на танцульках, в кафе модных: «Синяя птица», «Аэлита», «Молодежное». Ну а ресторан — это, конечно, самое лучшее, что можно было придумать. Там все-таки оркестр постоянный, деньги стабильные. И играть в ресторане было совсем не зазорно. Наоборот, многие завидовали — тогда ведь вся эстрада в ресторанах работала.
– Если все так удачно складывалось, почему же в 23 года решили уехать в далекий Магадан?
– Все очень просто. Меня как-то вызвали в Управление внутренних дел. Там сидел человек в форме, который конкретно мне сказал: «Вы сейчас окончили музыкальное училище. Мы можем предложить вам хорошую работу в Красноярском музыкальном театре помощником дирижера. Мы следим за вами внимательно. Подумайте, стоит ли вам оставаться в Москве». А Красноярск... какой там мог быть оркестр? 12 человек, сидящих в оркестровой яме, дирижер, который сто лет назад должен был уйти на пенсию. Помощнику дирижера там делать просто нечего. А тогда время было аховое. Должен был приехать Никсон, и всех трясли за милую душу. Пришлось серьезно задуматься. А как раз до этого я был с одной джазовой певицей на гастролях по Северу. Потом с музыкантами, и они предложили мне поработать в Магадане. И тут такая вот история. Понял, что лучше уехать на какое-то время. Я даже комсомольцем не был, могли ведь и просто выслать...
– И вас, изнеженного столичного жителя, не испугали условия Севера?
– Да не такие уж там жуткие холода. Конечно, зимой там покруче, чем в Москве, зато лето жаркое. Все вполне переносимо, живут же там как-то люди. И вообще, была романтика, в этом возрасте все до одного места. Помню, встретил меня человек, повез в город. Смотрю: пустыня и пустыня кругом. Дальше — больше. С жильем там просто беда: не то чтобы получить, снять квартиру было невозможно. Нас, пятерых музыкантов, поселили в одной комнатушке, вдвоем на одном диване спали.
– Зато зарабатывали, наверное, прилично?
– Да, грех жаловаться — от тысячи до полутора в месяц. Работали каждый день, пели все подряд. Играли, как говорится, во всех тональностях, для всех национальностей: и «Ландыши», и «Мишка, Мишка», и «Караван» Эллингтона. К тому времени появились уже первые пластинки Тома Джонса, и эти песни шли, конечно, на ура.
– Вы и женились, по-моему, в Магадане?
– Да. Со мной в Москве в ресторане «Варшава» играл один барабанщик Леня, и мы очень сдружились. Однажды он говорит: «Я встречаюсь в воскресенье с девчонкой одной, а у нее подруга. Пойдем вместе». В воскресенье встречаемся возле метро «Кузьминки». Подхожу: никого нет, стоит только какая-то девчушка одинокая. Ну я, такой наглый, подхожу, говорю: «Вы не меня ждете?» — «Нет, — говорит, — не вас, точно». А тут как раз Леня с девушкой появились. «А, — говорят, — ты уже познакомился с Ритой?» Оказалось, та самая подружка. Мы пошли в кино, потом взяли винца. А Рита не пила, ей нужно было уже скоро идти на работу в вечернюю смену. Ну я, конечно, взял такси, проводил. Попросил телефон — не дала, только мой взяла. «Может, — говорит, — позвоню как-нибудь». Ну, думаю, дело — труба. А через несколько дней Рита взяла да позвонила…
– Значит, все дело случая?..
– Да, все время были какие-то случайности, которые не позволяли нам расстаться. Да и не было особых оснований. Рита — очень покладистая девушка, это я был сорвиголова, вел себя не совсем правильно, нахально. Все-таки ресторанная работа, музыкант, всегда на людях, деньги, опять же, водились. Конечно, ни в чем себя не ограничивал, ни к чему не привязывал: туда-сюда, такси-макси, культур-мультур.
– И что, в один прекрасный момент такой гуляка решил остепениться?
– Мы полюбили друг друга. На Севере многое переосмысливаешь, там совсем другая жизнь. Рита переехала ко мне. И что интересно, тайком. Родителям соврала, что едет в Дагомыс, в дом отдыха. Стали жить вместе. Она мне готовила, ухаживала, ждала с работы, стала женой. Официально мы поженились 1 января 1972 года. А 29 августа у нас родился Дэвид.
– Но спокойной семейной жизни все равно не получилось. Пришлось помотаться по городам и весям...
– Нас пригласили на Камчатку. Там климат теплее, японские, корейские суда — интересно. Камчатка тогда была закрытой приграничной зоной — нельзя просто так взять да приехать. Мне прислали чужой паспорт на имя некоего Семена Бельфора, саксофониста из Петропавловска. Если не считать бороды, которая в то время уже у меня была, мы с ним были как братья-близнецы. И я уехал, а Риту с сыном отправил в Москву. Так и жили: уезжали-приезжали. Но через год я уже окончательно вернулся в Москву, где к тому времени у меня родился второй ребенок.
– Тяжело входить дважды в одну реку? В смысле — возвращаться в Москву?
– Да ничего не стоило, столько знакомых кругом. Меня пригласили в Москонцерт: собирал оркестры, делал аранжировки. А потом Слава Добрынин устроил меня худруком в ансамбль «Лейся, песня», который пел его шлягеры: «Прощай», «Хочешь, я в глаза...», «Где же ты была?». И пошло-поехало. За несколько лет мы стали собирать стадионы, продавалось бешеное количество пластинок. Без преувеличения могу сказать, «Лейся, песня» по популярности не уступала нынешнему «Мумий Троллю». Фанаты ломились страшно, прорывали любые милицейские заслоны. Жутко скандальная группа была — с худсоветами всегда проблемы существовали.
– Не тогда ли у вас появились первые мысли уехать из страны?
– Наверное... Все раздражало. За границу не выпускали, по телевизору не показывали. А почему, спрашивается, меня нельзя показывать по телевизору? Потому что у меня борода? А Карла Маркса можно, да?!
В 78-м нас пригласили в Сочи на фестиваль эстрадной песни. А у нас состав: 2 трубы, тромбон, саксофон, гитарист классный, барабанщик — супергруппа. Мы играли все «Чикаго» наизусть. И вот конкурс. Играем первый тур, проходим во второй. А тут приходит «телега» из Минкульта с требованием снять нас с фестиваля, поскольку мы нарушили гастрольный план. Нас снимают. Кобзон собирает все жюри под председательством Пахмутовой и вдруг как бабахнет кулаком по столу: «Нет! Никто их не снимет — или я повернусь и уеду. Не буду сидеть в жюри». Только благодаря Иосифу мы и остались. А потом еще и заняли первое место. А когда вернулись в Москву, нас за невыполнение приказа Минкульта сняли на полгода с гастрольного графика и лишили гастрольных удостоверений. Это стало последней каплей, я всерьез задумался, чтобы уехать отсюда.
– Неужели настолько все осточертело?
– А что, я произвожу впечатление несерьезного человека? Я взрослый человек, у меня семья, два сына — почему я должен всю жизнь под кого-то подстраиваться? Но уехать в то время было невероятно сложно. Чтобы подать заявление, нужно было получить вызов от родственников из Израиля, которых у меня, конечно, не было. Знакомые присылали вызовы, но они до меня не доходили, оседали в КГБ. Но люди добрые меня научили. Я пришел на Главпочтамт, заказал телефонный разговор с другом в Израиле и открытым текстом заявил: «Ко мне не доходит вызов, сделай что-нибудь». На следующий день я получил сразу три вызова. Я подал документы, но потом еще два года ждал разрешения. И только 9 февраля 1981 года мы уехали.
– Не было опасений, что уезжаете в неизвестность?
– Я мечтал об Америке. Я точно знал, что могу здесь потерять, но не знал, что могу там получить. Уезжал-то не туда, а отсюда. Жена вот опасалась ехать в Нью-Йорк. Говорила: «Давай лучше где поспокойнее. В Австралию, например». Но я ничего не боялся. Хотя, когда приехал на Брайтон-Бич, немного удивился. Я-то думал, что это как минимум Калининский проспект. А увидел эти домики маленькие, гремящий круглые сутки сабвей и тонны мусора по вечерам у магазинов. Но меня ничего не раздражало. Я приехал в страну, где мне впервые в жизни никто не указывал, что мне нужно говорить, как одеваться. Я поселился у знакомого и почти сразу получил работу. Предложили аккомпанировать певице Нине Бродской: проехаться по русско-еврейским центрам, 100 долларов за концерт. Конечно, я согласился. Мне предложили ра-бо-ту в А-ме-ри-ке! Через две недели мы выезжаем в Канаду. Без документов, без паспорта, без ничего. Едем в машине, выходят два пограничника: «Вы кто?» — спрашивают. Она: «Мы — русские, у нас свадьба в Торонто». Говорят: «Проезжайте». Это был такой шок для меня. Потом поехали обратно: Детройт, Кливленд, Чикаго, Филадельфия... Я заработал две тысячи долларов, накупил инструментов. Стал работать постоянно в ресторане, дети пошли в школу. Да я в полном порядке!
– Впервые стали петь тоже в Штатах?
– Да. Однажды певец, которому я аккомпанировал, вдруг заболел. А полный зал, аж все сорок человек сидят. И я начал петь, а что было делать? Спел все песни, которые знал: по Магадану, хулиганские, разные. Всем понравилось, и мне тоже. Так нам платили по 40 долларов, а тут мне одному — 60. И я стал петь. Почему шансон? Эти песни я впитал с молоком матери. Когда мне было лет пять, я засыпал под пение моего папы, под «Таганку». Ну и, конечно, наших эмигрантов тянуло ко всему, что было здесь запрещено.
– Михаил Захарович, вы знали тогда, что ваши песни стали популярны и по ту сторону океана?
– Нет, тогда еще здесь о них никто не знал. Это началось позже, когда я стал записывать кассеты. Занял 3,5 тысячи долларов, пошел в студию и записал первый альбом — «Побег». Через три месяца деньги вернул. Кассета, что называется, «пошла». А второй альбом, «Атаман» с песнями Розенбаума, там буквально всех разбомбил. У меня был оркестр, лучший в эмиграции, мы получали самые богатые работы, самые престижные вечера. Но много денег заработать не получалось. Тиражи кассет были очень маленькие. Первый тираж — тысяча экземпляров. Да и он продавался туго, почти полгода. Как только кто-то покупал кассету, он тут же переписывал ее всем своим друзьям, да еще и рассылал в другие города. Это работало только на популярность. Я, конечно, зарабатывал, но не этим. До того как приехать сюда, я получал где-то тысячу долларов за неделю.
– В чем же причина того, что вы сюда вернулись?
– Здесь меня слушает в сто раз больше людей, чем там. Значит, и востребован я в сто раз больше. В 1990-м я еще не возвращался в Союз, я просто приехал на гастроли. Получилось так, что за три месяца мы дали 75 концертов на стадионах. Обвал совершенный был! Конечно, для этой страны я был героем и зарабатывал намного больше — совершенно другой уровень.
– В последние годы ваш репертуар заметно сместился в сторону попсы. Не считаете?
– Когда в середине 90-х шансон, не глядя, убирали отовсюду, мне, конечно, приходилось «с волками жить — по-волчьи выть». Надо было слегка подворовывать у себя — петь более эстрадные песни. Но мне это тоже нравилось. Я горжусь тем, что я сделал. И мне совершенно не о чем жалеть в жизни.
 

Дмитрий Тульчинский, Россия