«Каждый выбирает для себя…»

Он не был ни бунтарем, ни диссидентом — поэзия и диссидентство разные вещи. Поэтическое слово для него было делом, дело — словом. Сам поэтический взгляд Левитанского на окружающий мир, сама его поэтическая система отрицали реалии советской жизни. Ключом к личности поэта, как мне кажется, может служить известная формула Андрея Синявского — у него, как и у Синявского, были эстетические расхождения с советской властью. В условиях внешней несвободы он, мучительно преодолевая в себе искусы и соблазны советской эпохи, оставался внутренне свободным человеком, как и многие писатели его поколения, поколения 60-х, вышученные и осмеянные некоторыми сегодняшними бесцензурными перьями. И как бы ни менялись времена, в которых Юрий Левитанский не существовал, а жил, он всегда оставался самим собой — равным самому себе, человеком высокой чести, долга и ответственности. И в наших нынешних непростых временах он сохранил свою честность и неподкупность. Но об этом несколькими строками ниже.
Я познакомился с ним в начале 1980-х. Жил я тогда в Безбожном переулке (Господи, прости! Лучшего названия, для переулка, где жили многие советские писатели и номенклатура среднего разлива, советская власть придумать не смогла). Давид Самойлов, с которым я был дружески связан, узнав, что я маюсь в ожидании кооперативной квартиры, предложил пожить на своей московской, поскольку сам он с семьей уже долгое время проживал в Пярну и в брежневской столице бывал наездами. Квартира Самойлова располагалась на третьем этаже, а прямо над нею находилась квартира Левитанского. Поскольку почти все в доме знали друг друга (не все со всеми дружили), Юрий Давидович иногда приглашал меня к себе, иногда спускался сам. В соседнем доме жил Булат Окуджава, напротив — Луис Корвалан. Иногда можно было наблюдать, как они встречались. Булат Шалвович про Корвалана слышал, а вот генсек Компартии Чили о поэте — вряд ли. Вообще соседи были славные. Рядом Моссовет выделил две квартиры (из них потом сделали одну) эксцентричной наследнице самого богатого грека на земле Кристине Онассис, которая полюбила простого хромого совслужащего Сергея Кузина. Только Алла Пугачева, которой тоже предлагали здесь квартиру, решительно отказалась жить в переулке с таким названием.
Более остроумного человека, чем Левитанский, я на своем веку не встречал. Остроумие в жизни естественно проявлялось в поэзии, свидетельство чему, не побоюсь этих слов — уникальная книга пародий на поэтов-современников, от С. Куняева до Д. Самойлова (оцените диапазон!) «Сюжет с вариантами» (1978), которую можно поставить в один ряд со ставшими классическими пародиями Александра Архангельского. Несмотря на всю сложность поэтической судьбы, ему посчастливилось не уйти на много десятилетий в переводы, как Семену Липкину или Арсению Тарковскому. Но, как и все талантливые поэты, он отдал им свою дань, и на русском свежо зазвучали и Фернандо Пессоа, и Дюла Ийеш, и Бертольд Брехт, и другие значительные зарубежные поэты.
В свои шестьдесят он был красив, известен, но несчастлив в личной жизни (одно совершенно не предполагает другое), хотя и родил трех дочерей. И все же в конце жизни ему повезло — он женился на молодой, любящей его самозабвенно и искренне женщине, которая и скрасила его последние годы.
Еще раз повторю — Юрий Левитанский был всегда честен перед собой, перед поэзией, перед жизнью…
5 января 1996 года он выступал на круглом столе московской интеллигенции, проходившем в мэрии. Он говорил о трагедии чеченской войны. Говорил ярко и страстно, так, как умеет говорить поэт. В середине речи запнулся — не выдержало сердце…
«Скорая» приехала не скоро, но если бы даже и не опоздала, сделать ничего было нельзя — Юрий Давыдович умер мгновенно.
Смерть всегда внезапна и неожиданна — она выбирает кого, когда и как, но не выбирает — где.
Бывший фронтовик, Левитанский воспринял чеченскую войну как личную трагедию. Он не понимал, как можно воевать с народом, и когда война была уже в разгаре, принимая в Георгиевском зале из рук президента Государственную премию, сказал, что война в Чечне безнравственна и нельзя смириться с гибелью мирных жителей.
Вместо привычных слов благодарности власти — о том, что болит и мучает совесть.
Не время и не место?
Мысль о том, что людей убивают как бы с его молчаливого согласия, была для него невыносима.
Поэт всегда был честен перед самим собой. Он не мог эту войну остановить. Но он мог говорить о ней — невзирая на лица.
И в 1995-м при случае сказал и там, где этого не ожидали. В Кремле, в присутствии высших государственных чинов и приглашенных представителей от молчаливой интеллигенции.
«Каждый выбирает для себя…»
Поэт прожил с этой сердечной болью еще год.
Мой товарищ Саша, знавший Юрия Давыдовича с детства, позвонил мне в субботу. Сказал, что прощание с Левитанским завтра, в ЦДЛ.
Мы встретились на Красной Пресне. День был светел и ясен. Замороженное солнце недвижно висело в зените. От холода перехватывало дыхание. Белый искристый снег хрустел под ногами. Через несколько минут мы были на Герцена.
Траурная панихида шла в Малом зале. Еще один атавизм, оставшийся от советских времен — с кем прощаться в Большом, с кем — в Малом. Все зависело от чинов и званий. Правда, с кем-то из больших писателей в 1990-е прощались и в Большом. Не знаю, почему с Юрием Давыдовичем не получилось, но ему уже было все равно. Его единственное звание было — Поэт. Дается оно от Б-га, признается людьми и редко — начальством.
Одинокий Левитанский лежал в гробу, гроб стоял на пустой сцене. Сцена была освещена, в самом зале царил полумрак. В зале было много народу, все стояли впритирку друг к другу. Еле-еле мы приткнулись возле самых дверей.
Через некоторое время услышали шепоток: «Гайдар, Гайдар…» Люди есть люди. Даже на похоронах. Часть зала какое-то мгновенье наблюдала, как в зал бочком протискивался бывший вице-премьер России, приехавший почтить память поэта. Говорили, что в последние годы они дружили.
Церемонией распоряжался товарищ Левитанского, драматург и прозаик Юлиу Эдлис.
Люди подходили к гробу, задерживались на мгновенье, молча клали цветы.
Из коллег Левитанского по цеху помню Евтушенко, Вознесенского, Поженяна, Соколова.
Пришел проститься ректор Литературного института Сергей Есин, где Юрий Давыдовыч преподавал в последние годы литературное мастерство.
Начались выступления. Говорили хорошо, но я не вслушивался в слова…
Евтушенко начал читать стихи.
Свои.
Вознесенский в зал произнес, что должны звучать стихи Левитанского.
На душе стало муторно.
Не дожидаясь конца траурной церемонии, мы с Сашей выбрались из зала.
Все так же светило солнце. Все так же перехватывало дыхание от морозного воздуха. По занесенной снегом улице по своим житейским делам спешили москвичи. Каменный ЦДЛ за спиной был равнодушен, за свою жизнь он видел столько прощаний.
Мы дождались, когда отлакированный, блестевший на солнце гроб с телом поэта вынесли из здания и неловко засунули в чрево черного траурного автомобиля.
Хлопнули дверцей, пикап медленно покатил по Герцена к последнему человеческому приюту.
В этот миг что-то и во мне и вокруг меня изменилось.
Я не сразу понял — что.
Мы посмотрели с Сашей друг на друга.

– Что происходит на свете?
– А просто зима.
...................................
– Чем же все это окончится?
– Будет апрель.
– Будет апрель, вы уверены?
– Да, я уверен.
Я уже слышал, и слух этот мною проверен,
Будто бы в роще сегодня звенела свирель.
– Что же из этого следует?
– Следует жить!

Мы развернулись в сторону метро и поехали пить водку.
Вечером я открыл томик Левитанского:

…Жизнь моя, мое цветное, панорамное кино!
Я люблю твой свет и сумрак — старый зритель, я готов
занимать любое место в тесноте твоих рядов.
Но в великой этой драме я со всеми наравне
тоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.
Даже если где-то с краю перед камерой стою,
даже тем, что не играю, я играю роль свою.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
И над собственною ролью плачу я и хохочу.
То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.
То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,
жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино.

Прочитал и вдруг понял, что изменилось во мне и вокруг — Левитанский доиграл свою роль до конца, сюжет кончился, а дважды — роли не играют, играют только раз.
Он сыграл ее, как мог — достойно.
И еще я понял, что изменилось во мне — с уходом Левитанского уходила эпоха, с которой я был связан.
А в голове крутились строки одного из самых известных его стихотворений:

Каждый выбирает для себя.
Выбираю тоже — как умею.
Ни к кому претензий не имею.
Каждый выбирает для себя.

Теперь мы знаем — каков был его выбор.

P. S. 
Бывают странные сближения.
Иосиф Бродский умер в тот день, когда прощались с Левитанским.
Через несколько дней в газете «Русская мысль» (Париж) я прочитал:
«Семье Иосифа Бродского
Скорбную весть о кончине Иосифа Бродского мы узнали в день похорон нашего отца, поэта Юрия Левитанского, 28 января.
Папа считал Иосифа Александровича великим посвященным. А мы всегда будем помнить, что жизнь нашего отца была продлена на 5 лет благодаря операции, большую часть которой оплатил Иосиф Бродский.
В этой скорбной эстафете смертей — трагическая, непостижимая перекличка поэтических мистерий.
Разрешите разделить ваше горе утраты со всем пронзительным личным опытом скорбного прощания.
Слово поэзии Бродского драгоценно, трагично и триумфально.
Екатерина, Анна, Ольга Левитанские
Москва, 28 января 1996»

P. P. S. Через год я привел вдову поэта Ирину в издательство ХГС (ныне «Время), с которым я сотрудничал в то время как редактор. Мы достаточно быстро подготовили рукопись к печати, но книга шла очень долго — у издательства были разные проблемы. Мы не отступали и терпеливо дожидались. Книга вышла в 1998 году. Это было первое посмертное, почти полное издание Юрия Левитанского. Называлась книга «Когда-нибудь после меня» 
Вот и настало это «когда-нибудь».