Античные руины Ландау

22 января 2008 г. исполнилось 100 лет со дня рождения Ландау. В конце минувшего года по Первому каналу российского телевидения был показан фильм «Мой муж — гений», посвященный великому ученому. Фильм вызвал возмущение физиков, лично знавших великого ученого. В частности, академик Виталий Лазаревич Гинзбург считает: «Фильм просто отвратительный, лживый. Не могу видеть этот пасквиль без возмущения». Редакция «Алефа» полностью разделяет мнение нобелевского лауреата и предлагает вниманию читателей отрывок из книги Владимира Найдина «Вечный двигатель», посвященный Льву Давидовичу Ландау и описывающий эпизод его жизни, когда он проходил реабилитацию после страшной аварии в институте им. Бурденко.

Глава из книги
«Вечный двигатель. Рассказы врача»

Я вынужден так назвать главу о знаменитом ученом, потому что после тяжелой травмы мало что осталось от прежнего великого Дау — так звали его друзья. Но все-таки это были античные руины…
По словам близко знавших его людей, а это были не менее знаменитые люди, Ландау был ярчайшей личностью, звездой первой величины. И даже то, увы, немногое, что осталось от прежнего человека, было значительным и тоже неповторимым. Мне, молодому врачу-реабилитологу, повезло — я ежедневно общался с ним и очень часто с его знаменитыми друзьями, рассказывая им о положении дел, об изменениях в его состоянии. Все это запомнилось на всю жизнь.
Известно, что у постели тяжело больного человека возникает масса коллизий — среди родственников, друзей, учеников, знакомых. С одной стороны, все близкие зачастую ревнуют друг к другу, стремясь показать, что этому человеку они наиболее необходимы, с другой стороны, они не вникают в его истинное состояние, во все детали болезни. Порой они конфликтуют, вспоминая прежние дела и обиды. Появляются и социальные аспекты в этих конфликтах. Все это позже нашло отражение в книжках о Ландау.
Лечение Ландау было очень яркой страницей в моей жизни. Помимо самого необычного ощущения от контакта с великим человеком, я часто общался с такими гигантами, как П.Л. Капица, И.Е. Тамм, Ю.Б. Харитон, Я.Б. Зельдович, И.М. Халатников. Особо — с Евгением Михайловичем Лившицем, которого я очень уважал.
Очень интересным человеком был Юрий Борисович Руммер — известный физик, соавтор книжки Ландау «Что такое теория относительности?», написанной популярно, не для физиков. Руммер отсидел 17 лет как участник шпионской группы Ландау. Ландау выпустили, этого добился Капица, а Руммера спас Туполев, забрал к себе в шарашку. Приятный и надежный человек, веселый, сильный.
Дау, конечно, выделялся и среди этих великих. Способ его мышления, математический аппарат, который из физиков никто так и не превзошел, свободное владение несколькими языками, которые он выучил, чтобы разговаривать с коллегами: «Что мне, с Бором говорить по-русски? Я буду говорить с ним по-английски, я и выучил английский. А как же я со Шредингером буду говорить? С ним надо по-немецки, я и выучил немецкий». При этом он считал, что незаурядная память — это обычная вещь...
Он любил драматический театр. Давал потрясающие характеристики актерам-мхатовцам. Вечером любил надушиться, стильно одеться и пойти в театр, как он говорил, «покрутить хвостом».
Все это в прошлом. Мне он достался в тяжелом состоянии. Особенно его психический статус. Это была драма, которая убивала всех его близких — учеников, соратников, друзей, потому что блеск его интеллекта и вообще неповторимый шарм личности рухнули.
Свое состояние он маскировал: например, подчеркивал, что у него болит нога, и сегодня — особенно. Это было такое прикрытие. Он не мог вернуться к прежней деятельности и частью мозга это понимал, но говорил: «Вот нога пройдет, я напишу какой-нибудь простенький учебник физики, вместе с Женькой». Это с Лившицем. «А может, и сам напишу, а то Кора не любит Женьку (Лившица), деньги с него требует. Может, он, и правда, должен мне денег, как вы думаете?»
Как-то спросил: «Сколько времени я болен?» — «Почти год». — «Жаль. Год выпал из научной жизни. Теоретическая физика — молодая наука. Нет, не в смысле молодости науки, а молодости самих физиков. Если до 35 лет ничего существенного не придумаешь, то после — подавно... — помолчал, потом: — Я, пожалуй, приятное исключение, — заулыбался. — Боюсь все-таки, что не смогу придумать что-нибудь нетривиальное».
Ландау повторял, что произошло сильное «сжатие времени»: «Знаю, что болею около года, а кажется, что заболел только вчера». По словам друзей, оборот мысли, типичный для Ландау, так же как и постоянные разговоры о «перекресте».
«Перекрест» — это его рассуждение о том, что память не должна восстановиться раньше, чем исчезнет боль в ноге. Иначе боль будет запоминаться и тяжелей переноситься. «Самое главное, чтобы шло одновременно — уменьшалась боль и улучшалась память, обязательно одновременно».
Сложное рассуждение, но типичное для Ландау.
Сам факт травмы Ландау помнил, это удивительно: «Кажется, машину вел Судаков. Судак — рыба безвредная». Это так, но Судаков был неопытным «чайником», по его вине все это и случилось. Скользкая дорога, гололед, вообще не надо было ехать на машине, лучше на поезде (так им Лившиц советовал). Решил обогнать автобус. Навстречу шел грузовик, который пытался прижаться к обочине и пропустить их. Судаков, вместо того чтобы проскочить, тормознул, его занесло, и машину ударило об угол кузова грузовика, как раз на уровне головы Ландау. Рядом с ним на сиденье стояла коробка с яйцами, ни одно яйцо даже не раскололось. А его голова — в лепешку. Жена Судакова сидела справа и царапины не получила. Судак в 20–30 сантиметрах впереди от него тоже не пострадал, а его ударило. Ужасно.
Я с ним занимался массажем, гимнастикой и психотерапией. Мне поручал П.Л. Капица спрашивать невзначай определенные формулы: «Вам он, как постороннему, скажет. Нам же невозможно задать ему этот вопрос, потому что он может обидеться, это неприлично». Ландау действительно снисходительно писал формулы по теории относительности. Что, мол, с тебя взять, с врача-то, темный как валенок. Он был прав. Абсолютно.
Потом физики смотрели эти формулы. Конечно, он их помнил, для него они были элементарны. Но все остальное поведение было совершенно не характерно для него. Он перенес травматическую болезнь мозга. Эта болезнь описана, там много типичных симптомов: изменение памяти, психики и деформация черт характера. Например, сутяжничество — частое осложнение после травмы. Ландау тоже их не избежал.
Жена трактовала его поведение так: «В нем проснулась истина». Да никакая не истина. Болезнь. Ландау всегда был высокооплачиваемым ученым. К деньгам относился разумно и рационально. Выдавал жене определенную сумму, но штрафовал иногда за плохое поведение. Так они договорились. Теперь же активно начал интересоваться деньгами, требовать их с кого-то. Его к этому подталкивала та же Кора. Когда он потребовал вернуть большую часть денег из Ленинской премии (он получил ее вместе с Лившицем), все были шокированы, настолько это было дико. Перед ними был чужой Ландау. Раньше он был тонкий, ироничный человек.
Конечно, и раньше он был известен своими «загибонами». Но и сам, и окружающие считали, что он имеет на это право. Ландау часто вспоминал, как сидел в тюрьме в 1939 году и чуть не умер от голода. Там давали только кашу и баланду, а он принципиально кашу не ел с детства. Поэтому чуть не умер. В 1940 году, когда его выпустили, он весил 40 килограммов при росте 180 сантиметров.
В острый период травмы, сразу после 50-й больницы, он лежал у нас в институте, и к нему приезжали знаменитости: Пенфилд, канадский ученый, нейрохирург, другие специалисты. Например, чех Зденек Кунц. Был создан штаб спасения. Руководил штабом Николай Иванович Гращенко, знаменитый невропатолог, профессор 1-го Медицинского, бывший президент медицинской академии Белоруссии. Консультанты считали, что не всякую травму надо оперировать, что операция может ухудшить состояние. Сергей Николаевич Федоров, лечащий врач Ландау, был выдающимся хирургом, замечательным человеком. Он и сам, первый, удержался от операции, а это было нелегко.
К тому времени появились и новые лекарства. Например, люцедрил, совершенно новый препарат, защищающий мозг от кислородного голодания. Его прислал сам Бор. Я потом его много раз применял в лечении других пациентов. История Ландау помогла в терапии многих больных. Это был прорыв. Надо помнить, что шел 1962 год, и мы тогда не имели достаточной информации. Очень мало публикаций, и попробуй их достань. А теперь — вон какой выход на международную медицинскую арену. Ландау и здесь принес пользу.
Однако появилась важная стратегическая проблема. Она возникла не только передо мной, но и перед всеми специалистами. Что делать: пустить его реабилитацию на самотек, т.е. оставить все как есть, не вмешиваться, довериться природе, а жена и близкие, которые готовы мириться с его измененной психикой, пусть обеспечивают быт. Или же попытаться вернуть его в прежнее русло — к прежней среде, к интеллектуальным людям, критичным, остроумным. Тогда он сам, может быть, как-то изменит свой психологический статус. Как тут быть? Ведь эти все интеллектуалы и умники — они же не будут заниматься «бытовухой». Жизнь с больным — вещь тяжелая. И этот вопрос встал очень остро.
Первым его обнажил Капица. Когда я к нему приходил (а я бывал у него на Ленинских горах раза четыре), он расспрашивал меня подробно о состоянии дел. И я вынужден был рассказывать о распре между Корой и Лившицем. Я-то был на стороне Лившица, потому что считал ее обвинения несправедливыми и видел, как он ложился костьми, чтобы спасти Дау. Тратил почти все свои деньги, только чтобы помочь этому человеку. И однажды Капица вдруг сказал мне: «Он первый раз попал под машину, когда женился». Вот его фраза. Доподлинная.
Однако Кора отвечала всем требованиям Льва Давидовича. Была его идеалом. Он же был с легким «приветом» в этом плане. Жена должна быть блондинкой, очень красивой и полной дурой. «Вот посмотрите на Конкордию Терентьевну», — говорил он. Она слушала и смеялась: «Да, да, Даунька».
Он любил стихи. Выбор поэтов был своеобразен: Жуковский, Симонов, Пастернак, Мандельштам, Николай Огарев. Каждый — значимая фигура своего времени. Если ему напоминали строчки, он тут же продолжал и декламировал до конца. И снова начинал читать, гнал по кольцу, что характерно для травматиков. Любил симоновское «Письмо с фронта». Его он читал очень часто.
Его навещали друзья, ученики. Я помню, как приходил Я.Б. Зельдович, знаменитый физик-ядерщик, который был совершенно ошеломлен состоянием Ландау. Вид больницы Зельдович переносил очень плохо. Пугался. Как-то пришел в пиджаке с тремя звездами Героя Соцтруда. Тогда от вида этих звезд «попадали» все наши врачи. Это у него называлось надеть «бронебойный пиджак». Брежнева тогда еще не было, был Хрущев. Поэтому такого количества звезд никто не видел. Пришел и сказал: «А где тут Лев Давыдович лежит?» — и брякнул этими золотыми медалями. Зельдович знал, что он своими золотыми медалями производит нужное впечатление.
Когда Ландау перевели в академическую больницу, оставшиеся у нас аппараты и приборы, купленные специально для него (в частности, шведский дыхательный аппарат), спасли очень многих людей. У нас тогда еще не было таких аппаратов. Этот прибор уберег жизнь как минимум еще одному знаменитому человеку — Вале Перову, летчику-испытателю, который потерпел аварию, испытывая планер, и погиб бы от травмы и отека спинного мозга, если бы не аппарат Ландау. Он вернул ему жизнь.
Почему-то Лев Давыдович невзлюбил одного из моих руководителей. Был такой очень яркий человек — Александр Романович Лурия, знаменитый психолог, который написал капитальный труд «Травматическая афазия». Он начал заниматься с Ландау. Но тот не хотел с ним работать и, сердясь, утверждал: «Он со мной разговаривает, как с дураком. Пусть больше не приходит. Он меня обижает».
Лурия заставлял его рисовать треугольники и квадраты. У него была сложная система тестов, взаимоотношений этих треугольников и квадратов, несовместимых слов: «крест», «кит», «кот». Это были тесты, которые до сих пор изучают студенты-психологи.
Дау сам был большим авторитетом. Кто для него какой-то Лурия, если он сам яростно спорит с Бором? Есть карикатура в книге Анны Ливановой, где Бор заставляет Ландау завязать рот, потому что он не может вставить слова. Так они обычно спорили где-то в Копенгагене. Два великих физика.
Итак, надо было решать, отдавать ли его полностью семье, где он, скорее всего, навсегда таким останется. Или попытаться его поднять до прежнего уровня? Трудно, проблемно, но есть надежда, что общение с интеллектуалами, физиками, привычная научная среда как-то улучшат его состояние. Однако обстоятельства так сложились, что опытные врачи решили вернуть его в семью. Я ежедневно общался со своими старшими коллегами — Михаилом Юльевичем Раппопортом, нашим главным невропатологом, директором института Борисом Григорьевичем Егоровым, академиком Геращенко. Это были авторитеты, которые входили в штаб лечения. Старые опытные доктора мне сказали: «Не вмешивайтесь, врач не должен быть между соперничающими сторонами».
Я был расстроен — молод, горяч. Хотя я и не делал неосторожных движений. Кора в своей книге только мельком упомянула меня: «Он тоже, кажется (!), хотел оторвать Дауньку от меня».
На вручении Ландау Нобелевской премии присутствовало много народу. Помню, что его нарядили в костюм, и он сделал соответствующее моменту лицо. После вручения пояснил: «Ну, надо же было сидеть с благостной физиономией». Он и сидел. Его ответная речь была сугубо формальной, он ее произносил, как все травматики, — правильно, но не вникая в суть.
Потом Л.Д. перевели в академическую больницу, и наши восстановительные занятия вскоре прекратились.
Для меня это была незабываемая жизненная школа.

Печатается в сокращении