История одного «исследования»

Одессой связаны детские и юношеские годы моих родителей, в Одессе произошли трагические события: в декабре 1910 года в стенах Новороссийского (Одесского) университета был застрелен мамин старший брат, студент Илья Иглицкий, а спустя чуть больше года, в феврале 1912-го, покончил с жизнью мамин отец, Михаил Моисеевич Иглицкий, основатель и директор Одесской еврейской мужской гимназии. Легко понять, что все, что связано с Одессой конца XIX — начала XX века, особенно касающееся учебных заведений, гимназий, университета, вызывало особый, пристрастный интерес со стороны детей М.М. Иглицкого: моей мамы Евгении Михайловны Иглицкой, ее сестры Ольги и брата Александра. Но волнение и переполох вызвала не только тема повести. Дело в том, что одним из ее героев является студент Иглицкий. К тому же еще и… горбатый.

Позволю себе привести несколько фрагментов повести (М.: Детгиз, 1963): «О вертепе Фемистокла Дракондиди мне много рассказывал Муня Блохин, так как он каждую пятницу играл там в шахматы с горбатым реалистом Иглицким». «Но вот к нему подходит Иглицкий, высоколобый горбун, и оба сейчас же садятся за шахматы». «И, конечно, Циндилиндеру никогда не спастись бы, если бы не нашелся свидетель, горбатый Иглицкий, который жил в том же доме на втором этаже, наискосок от жилья Циндилиндера». «Почетным гостем на этом пиру был горбатый студент Иглицкий, который, в сущности, спас Циндилиндера». В эпилоге автор пишет: «И я буду еще более счастлив, если, читая эту книжку, вы вместе со мною полюбите… и Циндилиндера, и студента Иглицкого…»

Хорошо помню возмущение моего дяди, Александра Михайловича Иглицкого (я звал его «дядя Шура»): «Этот Корней Чуковский, что он себе позволяет, у нас в семье никогда не было горбунов, я пойду к нему и выскажу все, что о нем думаю… Он, конечно, знал про трагедию нашей семьи, зачем же еще сыпать соль на раны…» Думаю, дядю Шуру дополнительно раздражало то, что «высоколобый горбун Иглицкий» играл в шахматы, поскольку он сам был сильным шахматистом, в тридцатые годы играл в чемпионатах Москвы и не раз входил в состав сборной команды столицы.

Все это я вспоминал, в который раз перечитывая повесть Чуковского и пытаясь понять, откуда у автора мог возникнуть этот образ — «высоколобый горбун Иглицкий», «горбатый студент Иглицкий»… То, что студент, — понятно. Чуковский, насколько я знаю, где-то после 1905 года покинул Одессу. Но фамилию Иглицкий он наверняка слышал и в Одессе, и вне ее, поскольку весть об одесских событиях, об убийстве студента Иглицкого распространилась по всей стране.

Журнал «Студенческая жизнь» издавался в Москве. На обложке № 46 от 16 января 1911 года — портрет Ильи Иглицкого в траурной рамке с надписью: «К событиям в Новороссийском университете». Под рубрикой «Дни нашей жизни» материал, озаглавленный «Две большие разницы». Вот его фрагмент (начало и конец): «В Одессе, после мучительной агонии, скончался студент Иглицкий, 18-летний юноша, сраженный предательской пулей памятного 8 декабря на сходке в университете… 3 ноября в Киевском университете произошло столкновение между академистами и группой студентов… в результате чего академист Голубев упал и разбил себе голову. В Одессе имеются улики, но виновники не разысканы; в Киеве нет улик, зато виновники налицо… Это кажется, на первый взгляд, странным, но не надо забывать, что в Одессе убит студент-еврей Иглицкий, а в Киеве упал и ушибся академист Голубев… А это, как говорят одесситы, “две большие разницы”…»

Эту статью — были и другие публикации — мог читать Чуковский. Так что со «студентом Иглицким, играющим в шахматы», все более или менее понятно; ясно, что он автором не придуман. Откуда же остальные эпитеты? Я попытался найти разгадку.

Вспомнил, что про похороны убитого студента написала Вера Инбер в поэме «Овидий». Как известно, Вера Инбер родилась и выросла в Одессе, была свидетелем событий, о которых идет речь. Больше того: известно, что ее отец
М.Ф. Шпенцер и М.М. Иглицкий сотрудничали в научном издательстве «Матезис», их семьи были достаточно близки. Вот два отрывка из поэмы:

Поэма «Овидий» была написана в конце 1930-х годов, примерно тогда же, когда и повесть Чуковского. Вполне возможно, что образ убитого студента — «Лоб. Молодое лицо…», «на мраморном лбу» — помог Чуковскому дорисовать портрет, сделать студента Иглицкого «высоколобым»…

Но откуда же у него взялся горб? Как мне кажется, я нашел ответ и на этот вопрос.

В нашем семейном архиве хранятся одесские газеты февраля 1912 года с публикациями о трагических событиях: убийство студента, самоубийство его отца, моего деда, сломленного смертью любимого сына и бездействием властей, не только не наказавших виновных, но и вообще прекративших следствие…

В одной из газет, а именно в «Южной мысли» № 128 от 2 февраля 1912 года, помещена статья Петра Пильского, озаглавленная «Можно сойти с ума», как мне кажется, проливающая свет на поставленный вопрос. Статья большая, привожу здесь отрывок из нее.

«…Мне только что рассказали, что на вечно памятной для Одессы могиле… замученного, чистого Иглицкого застрелился его отец…

Он, потерявший сына больше чем целый год тому назад, как-то тихо, затаенно и скорбно нес все эти длинные месяцы тяжкое и ужасное бремя неслыханного отцовского горя. Молился, мучился, думал, оплакивал и молчал…

Из всех сознаний есть одно, неискупимо и непоправимо губящее: сознание непоправимости. И эта непоправимость здесь всегда жила рядом с другим ужасом: с сознанием совершившейся безмерной несправедливости. У отца-Иглицкого появился горб… (выделено мной. — Е.И.)

Конец Иглицкого — не только психологически — важен, но и исторически знаменателен. Эта смерть оплакала собой не только потерю дорогого человека, но и утерю великих надежд. Эта смерть не только страшный единичный, не только редкий, поражающий или небывалый случай. Эта смерть — закономерна. Иглицкие — не только имена людей. «Иглицкие» — это глава российской истории. Они — не только покойники, они наши современники, от нас, нашим безволием, нашей политической бесталанностью и всем нашим покорным и позорным прошлым посланные на тот свет…

Это — жертвы за пассивность наших отцов и расплата за нашу неумелость, глупость и ватность. Их кровь вопиет к небу о многом, и, быть может, раньше всего и прежде, и впереди всего, об исцелении нашем от сна и безразличия…»

Жизнь распорядилась так, что Корнею Ивановичу Чуковскому много-много лет спустя снова пришлось вспомнить фамилию Иглицкий. В связи с этим и произошла моя единственная встреча с ним.

А дело было так. Мой брат Михаил Александрович Иглицкий (1926–1971) в 1950 году окончил мехмат Московского университета и в том же году женился на однокурснице Валентине Гуревич. Ее отец Александр Иосифович Гуревич одно время был заместителем Серго Орджоникидзе по Наркомтяжпрому, семья жила в Доме на набережной. В 1937 году отец был арестован и сгинул в подвалах Лубянки. Мать, Елизавета Григорьевна Веллер, была отправлена в лагерь и ссылку и смогла вернуться только через 18 лет, в 1955 году. Сохранились ее воспоминания о встрече и знакомстве с Чуковским, с которым она переписывалась вплоть до его кончины в 1969 году.

«Первое наше знакомство было случайным. Кажется, в 1930 году. Мы с мужем жили в санатории в Кисловодске. Там же — в другом санатории — отдыхал в это время Чуковский с женой Марьей Борисовной…

Снова мы встретились с Чуковским в Кисловодске в 1933 году. С нами тогда была и пятилетняя Валюша. Осенью этого же года Чуковский приехал к нам в Москву. Тогда и началось наше более близкое знакомство».

В январе 1951 года в семье моего брата родился сын Саша. Они тогда снимали маленькую комнату в Старопанском переулке, собственного жилья не имели, поскольку семья Валентины, естественно, лишилась квартиры после событий 1937 года, а наша семья потеряла комнату во время эвакуации. Елизавета Григорьевна в это время еще находилась в ссылке в городе Коврове Владимирской области. Переписываясь с Чуковским, рассказала о рождении внука, и Корней Иванович захотел с ним познакомиться. Дело происходило летом, Сашке было примерно полгода.

Я в это время учился на третьем курсе Московского энергетического института, жил в студенческом общежитии, иногда бывал в гостях у брата и испытывал гордость, что стал дядей. И вот однажды, когда я был у них, раздался звонок, и вошел Корней Иванович — высокий, с серебряной головой, в светло-сером костюме, с характерным «чуковским» профилем, очень узнаваемым по известному рисунку, где он с Репиным. Поздоровавшись со всеми, попросил проводить его вымыть руки, и сразу — к ребенку.

…Недавно Саше исполнилось 50 лет, он, конечно, не может помнить, что говорил тогда Чуковский, я тоже не помню. Помню только, что использовались прилагательные исключительно в превосходной степени, что я, разинув рот, во все глаза смотрел на классика и с ужасом наблюдал, как на его светлом костюме расплывается темное пятно, поскольку Саша должного уважения к классику не проявил… Вот такая встреча. Проблем с «горбатым студентом Иглицким» я тогда не имел, вопросов никаких не задавал.

Спустя много лет — это уже год 1964-й, родители Вали реабилитированы, семья давно получила квартиру, подрастает двое деток: у Саши появилась сестренка Инночка, ей 9 лет — в семье осложнилась обстановка. Дело в том, что брат, хотя и был математиком и преподавал высшую математику в вузе, всю жизнь имел неистребимую тягу к музыке. И оставив свою профессию, перестав уделять внимание семье, он поступил на заочное отделение Ленинградской консерватории, мечтая стать дирижером.

Елизавета Григорьевна делится своими переживаниями с Чуковским, в частности, в письме от июля 1964 года она пишет: «…Зять — музыкант, он может играть технические упражнения — громко и с азартом — по 10 часов подряд, хотя все кругом уже глохнут от этой музыки…» А он ведь никогда не учился игре на фортепиано, в детстве играл на скрипке. О годах учебы брата в Ленинградской консерватории вспоминает пианистка, учившаяся в одно время с ним: «…При том что Миша не был изначально пианистом и совершенно не владел фортепианной постановкой, он чудесно справлялся с серьезными фортепианными произведениями. На одну из сессий явился сияющий и сыграл концерт Моцарта. Мы ахнули».

Корней Иванович, откликаясь на жалобы Елизаветы Григорьевны, в одном из писем пишет: «Опечалило меня то, что Вы пишете о Валечке. А что же делает синьор Иглицкий?»

Вполне допускаю, что, написав это, Чуковский вспомнил свою повесть, «горбатого студента», Циндилиндера и гимназические годы в Одессе.