Мы — евреи!..

В нашем 6«Б» у меня был товарищ, Толька Хейфец. Он любил математику, и я иногда после школы ходил к нему решать задачи. Однажды вечером, осенью 1946-го, по-моему, в ноябре, делаем мы с Толькой уроки, а за стенкой, в столовой, его родители что-то вполголоса горячо обсуждают. Речь шла о каких-то стихах, которые в списках ходили по Ленинграду. Вслушиваюсь в приглушенный голос Татьяны Феликсовны:

В чужом жилище руки грея,

Я ее осмелилась спросить:

«Кто же мы такие?»

«Мы евреи! Как могла

ты это позабыть?»

— Не так громко, — сказал Толькин папа и по-еврейски добавил, — мальчики услышат…

Некоторое время Татьяна Феликсовна читала шепотом, затем увлеклась, и несколько четверостиший я не только расслышал, но и запомнил. У меня, вообще, была хорошая память на стихи. По дороге домой я постепенно восстановил в памяти некоторые стихи.

Лорелея, девушка на Рейне,

Светлых струй зеленый полусон.

Чем мы виноваты, Генрих Гейне?

Чем не услужили, Мендельсон?

Милые полотна Левитана —

Ясное свечение берез,

Чарли Чаплин с белого экрана,

Вы ответьте мне на мой вопрос!

Дома было холодно и одиноко. Отец опять ночевать не пришел. Я достал тетрадочку, в которую выписывал из книг разные мысли, и пока заносил туда эти стихи, вспомнил еще одну строфу.

Разве все, чем были мы богаты,

Мы не роздали без лишних слов?

Чем мы перед миром виноваты,

Эренбург, Багрицкий и Светлов?!

**

Конец 40-х и начало 50-х годов были трудными для советских евреев. Та часть их, что не погибла во время войны, испытывала необъяснимую враждебность со стороны верховной власти. Центральные газеты стало страшно разворачивать: то разоблачение каких-то театральных критиков — сплошь еврейские фамилии, то издевательская кампания по раскрытию псевдонимов; запрещают еврейские газеты, закрывают еврейские театры, убит Михоэлс, разгромлен Антифашистский комитет. Евреи мрачнеют, уходят в себя, чаще других умирают от инфарктов, чаще других сходят с ума. А злобная фантазия Виссарионыча не иссякает. Жизнь в железных стенах социализма становилась все более душной и тревожной.

В 1951-м окончил я школу, получил аттестат зрелости. На выпускном вечере подошла ко мне наша литераторша Спицына и сказала: «Будет преступление, если ты не пойдешь на филфак…»

Вот пришел я на филологический факультет Ленинградского университета и протянул женщине в приемной комиссии нужные документы и свой почти серебряный аттестат. Она глянула на меня, оттолкнула мои бумаги и сказала: «Мы таких не берем».

Вышел я на набережную. Теплый, солнечный день. В руках — документы, в душе — тоска. Стою и думаю: каких «таких»?

Подошел парень в солдатской форме, без погон.

— Закурить не найдется?

Я достал сигареты, мы закурили.

— Что, документы не приняли?

Я кивнул.

— А что сказали?

— «Мы таких не берем…» Думаю, это таких, кто еще нигде не печатался.

Он рассмеялся.

— Я после армии. Все три года печатался в армейских газетах, а все равно — послали подальше. Не берут таких, как мы с тобой!

Он протянул мне руку: «Ефим Рубинсон. Ты сейчас — куда?» — «На тренировку. Я в школе Алексеева, бегаю. Мне к трем — на стадион «Медик».

Мы пошли на Петроградскую. Сначала шли молча, потом он спросил:

— Слышал стихи?

Я спрошу у Маркса и Эйнштейна,

Кто великой мудростью сильны,

Может, им открыта эта тайна

Нашей перед вечностью вины?

Мы евреи, сколько в этом слове

Горечи и бесприютных лет…

— Слышал, — перебил я, — еще в шестом классе. А ты не знаешь, кто автор?

— Стихи Маргариты Алигер из поэмы «Твоя победа», впервые напечатана пять лет назад в журнале «Знамя». Эта глава называется «Мы евреи», теперь она запрещена, но в списках хранится во многих семьях.

Мы вышли на мост, вокруг — никого, но Ефим понизил голос:

— Эти стихи, найденные при обыске — основание для ареста, многих и посадили. А знаешь, теперь по рукам ходит «Ответ Маргарите Алигер». Говорят, даже самого Ильи Эренбурга. Несколько строф помню.

Нас сотни тысяч, жизни не жалея,

Прошли бои, достойные легенд,

Чтоб после слышать: «Это кто, евреи?

Они в тылу сражались, за Ташкент!

Чтоб после мук и пыток Освенцима,

Кто смертью был случайно позабыт,

Кто потерял всех близких и любимых

Мог слышать вновь:

«Вас мало били, жид!»

Он немного помолчал.

— Помнишь, у Алигер есть строчки?

Нас уже почти что нет на свете,

Нас уже ничто не оживит!

А вот какой ответ:

Народ бессмертен! Новых Маккавеев

Он породит грядущему в пример.

И я горжусь, горжусь, а не жалею,

Что я еврей, товарищ Алигер!

**

Шли годы. Я окончил институт, стал инженером, как мог, работал. Однажды в конце 60-х прочел в газете беседу с Эренбургом, он категорически отрицал свое авторство «Ответа Маргарите Алигер». Позднее, уже во время перестройки, Ирина Эренбург подтвердила, что ответ принадлежит не отцу, но что под многими его строчками он мог бы подписаться.

Прошло еще немало лет. Однажды, просматривая старые номера «Форвертса», я наткнулся на статью Е. Колчинской «Как отозвалось слово» (№376, февраль 2003 г.). Из этой статьи я, наконец, узнал, кто ответил тогда Маргарите Алигер.

Имя этого человека — Мендель Рашкован. Участник Отечественной войны, трижды раненый фронтовик. В 1946-м после демобилизации поселился в Самарканде, учился, работал, писал стихи, но никогда их не печатал. Отрывок из поэмы Алигер переписал у знакомых, не удержался и, как мог, ответил на ее риторические вопросы. А вскоре московский студент, гостивший в Самарканде, взялся передать его «Ответ», как анонимный, конечно, самой Маргарите Иосифовне.

Автор статьи Евгения Колчинская беседовала с Менделем Рашкованом в Израиле, где, как она пишет, «…у него трое сыновей, восемь внуков и множество друзей».

Пусть имя Менделя Рашкована останется в благодарной памяти соплеменников! Не забудем и смелую честность поэмы Маргариты Алигер «Твоя победа».