Трагический клоун

Народному артисту СССР Льву Дурову исполнилось75 лет. Сегодня он в гостях у «Алефа» — Вы один из самых популярных, любимых и узнаваемых современных российских артистов, удостоены многих правительственных наград и званий — какими из них особенно дорожите? — Видите ли, по природе своей я анархист. Никому не поклоняюсь, не стремлюсь ни к каким наградам. Каждому приятно, когда оценен его труд, и я, разумеется, не исключение. Но личная свобода превыше всего! И все же, есть у меня два звания, которыми особенно дорожу. На Эдинбургском международном фестивале, где наш Театр на Малой Бронной играл «Женитьбу» Гоголя, меня назвали «трагическим клоуном» И я горжусь этим. — Лев Дуров — трагический клоун?! — В каждой роли я играю не только то, как написал ее сочинитель, играю жизнь. А в ней непостижимым образом уживается трагическое с комическим. И зачастую трудно, а то и невозможно, определить, где кончается шутка и начинается человеческая драма. Главное, чтобы в основе пьесы, ее жанра, содержалось резкое столкновение двух стихий искусства: комической и трагедийной. Каждая комическая роль несет в себе драматическое начало. Вспомните самого «смешного» актера — Чарли Чаплина. Эпизод из его кинофильма «Огни большого города», когда Чаплин, маленький, неловкий, растерянный, чтобы заработать немного денег, ведет на ринге бой с профессиональным боксером, гоняющим бедного Чарли из угла в угол, а тот выделывает такие трюки, что зрители покатываются со смеху. И вдруг… да подожди! Что тут смешного?.. Кадр на мгновенье укрупняется, и на вас смотрят выразительные глаза затравленного звереныша. В них вся глубина его страдания, трагедия беспомощности, обреченности. Смех в зрительном зале стихает. И вы уже утираете слезы, вам уже не до смеха. Трагический клоун… Смех сквозь слезы… — А другое ваше любимое звание? — «Народный». Но нет, не тот — «н. а. СССР», что обычно предваряет мое имя на театральных и концертных афишах. Просто артист, полюбившийся народу, а потому и народный. Знаете, как это здорово, когда в магазине, метро вдруг слышишь: «Смотри, смотри — Дуров!». И счастливая улыбка от уха до уха, словно отца родного нежданно встретил. И я в ответ: от уха до уха. Мне, в самом деле, грешно обижаться на недостаток внимания к моей персоне. — Дом, где живет ваш Театр на Малой Бронной, был когда-то творческой обителью ГОСЕТа — театра с трагической судьбой. На этой сцене играли зверски убиенные советским режимом Великий артист и Гражданин Соломон Михоэлс и Вениамин Зускин, играли другие замечательные актеры, насильно отторгнутые от творческой жизни. Стены театра украшали полотна Тышлера и Шагала, сценографов спектаклей ГОСЕТа, в библиотеке хранились бесценные подлинники еврейских книг. Все это инквизиторы ХХ века в одну ночь предали огню. Вспоминают ли когда-нибудь в вашем театре о ГОСЕТе, о постигшей его трагедии, о Мастере и его учениках? — Видите ли, творчески мы не являемся наследниками ГОСЕТа. Просто так случилось, что мы живем в бывшем его доме. Мы — совершенно другой театр. Но по инициативе нашей труппы на стене у входа в театр установлена мемориальная доска. Сделать это, поверьте, было непросто. В частности, мне и коллегам по цеху пришлось приложить немало усилий, чтобы таким образом увековечить память Соломона Михайловича Михоэлса. — Со спектаклями театра, премьерами фильмов, в которых играете, вы объездили многие страны… — Хотя долгое время был «невыездным». — Припомнили ваше дворянское происхождение? Ведь фамилия дворян Дуровых упоминается в Общем Гербовнике Российской империи. — Как-то пожаловал ко мне в театр один господин: «Лев Константинович, а почему бы вам не вступить в наше Дворянское собрание?» Честно говоря, меня мое дворянство (или не-дворянство) никогда не волновало. Но мне непонятно, когда взрослые люди играют в князей, графов и черт знает в кого еще! Я с детства знаю, что принадлежу к известной цирковой династии Дуровых, но мои родители к искусству не имели никакого отношения: мама работала в военно-историческом архиве; отец — во «Взрывпроме», занимался мирными взрывами. Но с родней — знаком. И с Провом Садовским (его бабка по матери Анна Дурова), и с Натальей Юрьевной — художественным руководителем, генеральным директором театра «Уголок дедушки Дурова», ставившей «Страна чудес дедушки Дурова», и с Терезой Васильевной — отважной женщиной, прекрасно работавшей на цирковом манеже. Все мы — близкие друзья. — Отчего ж вас сочли «невыездным»? — На съемки ряда эпизодов фильма «Семнадцать мгновений весны», в котором я играл роль провокатора Клауса, группе предстояла поездка за рубеж. Предварительно каждому полагалось пройти некую «выездную комиссию». Захожу, меня спрашивают: «Опишите, пожалуйста, как выглядит советский флаг». Я подумал: шутят, нельзя же всерьез задавать такие вопросы! Отвечаю: «На черном фоне белый череп с костями. Называется — «Веселый Роджер». Второй вопрос: «Назовите союзные республики». Пожалуйста, — хохмят, не иначе. Знают же, я с театром объездил весь Великий и Могучий. И в тон им начинаю перечислять: — Малаховка, Чертаново, Магнитогорск… На лицах членов комиссии почему-то ни улыбки: «Назовите членов Политбюро». Ох, и не люблю, когда кто-то пытается переиграть меня! «А почему я должен их знать? Это ваше начальство, а не мое. Я даже не член вашей партии». Едва ступил на порог киностудии, на меня набросились: «Что ты нагородил?! Тебя запретили выпускать за рубеж! Уже позвонили — злые как собаки!». «Ребята, — успокаиваю, — в чем дело? Пусть меня в фильме убьют под Москвой!» Так и сделали. Штирлиц-Тихонов выстрелил, и я упал в родной подмосковный, а не в фашистский пруд. С той поры и повелось. Когда участников фильма награждали, меня вычеркнули. Из списка «обласканных» надолго переписали в «черный». А потом, видимо, проморгали, и мне дали «народного». Не исключено, за такую промашку кто-то и по шее получил. С гастролями, антрепризами, премьерами кинофильмов, просто туристом побывал во многих европейских странах, в Америке, Африке, Израиле… — Вы гастролировали в Израиле? — Когда в начале 90-х уезжали близкие друзья — Леня Каневский, Миша Казаков, прощался с ними навсегда. Разве попаду туда когда-нибудь?! Да никогда! Но все изменилось, Леня в Москве частый гость, Миша вообще вернулся, а сам я был в Израиле уже раз восемь, последний — года два назад. — Ваши первые впечатления об этой уникальной стране — исторической родине основных мировых конфессий? — Вы правы, страна действительно необыкновенная, но вернулся я оттуда грустный-прегрустный. Осталось впечатление, что многие ее граждане живут на Земле обетованной, как в командировке, в чемоданной тревоге, хотя приехали сюда навсегда. Горничным в нашей гостинице служил молодой мужчина — бывший главный энергетик крупного украинского комбината. Мужчина хотя и не стеснялся нынешней работы, но страдал, что не может воспользоваться своей серьезной специальностью — его квалификации, ценимой в Украине, здесь оказалось недостаточно. Я бродил по пустыне, где Моисей водил иудеев сорок лет. Ни деревца, ни травинки — холмы, холмы розово-коричнево-желтые. Потрясающее зрелище эта пустыня! Она затягивает, завораживает своей бесконечностью и таинственностью. Ты словно погружаешься в бездну. Хочется побыстрее уйти за холм, чтобы спастись, но за ним другой, и еще, и еще один, лишь другой формы. Но тебя уже притягивает неизведанное, желание посмотреть — а что же все-таки дальше? И эта бесконечность поражает. Я шел, шел, и внезапно понял: надо возвращаться, заблужусь, вокруг одинаковые холмы и никаких ориентиров. Сплошная завораживающая желтизна. И невольно пришла мысль: вот здесь когда-то зарождалась жизнь. В первый же приезд в Иерусалим я пришел к Стене плача. В расщелины между камнями все вставляют записочки — чего-то просят у Б-га. Я не стал ничего просить. У Всевышнего и так забот хватает, зачем его перегружать? Что нам подарит будущее — то и подарит. Горе? Переживем, не впервой. Радость? Слава Б-гу. Хуже, если все останется в нынешнем, неопределенном, тревожном состоянии. Я никогда не был «озирающимся». А сейчас такая тревога за все, такая внутренняя напряженность, что невольно становишься им. А человек должен жить, не озираясь. — Как принимает вас зритель в Израиле? — Хорошо принимает. Затасканное слово «ностальгия», но она-то существует. И никуда от нее не денешься. В 1994-м Юрий Карра снимал в Израиле эпизоды из своего киноромана «Мастер и Маргарита» по роману Булгакова. Какие артисты в нем играли! Мастера — Виктор Раков, Маргариту — Анастасия Вертинская, Понтия Пилата — Михаил Ульянов, Воланда — Валентин Гафт, Каифу — Вячеслав Шалевич… Мне досталась роль Левия Матвея. Величайшая несправедливость, что эту ленту Карры не увидел зритель. Инвестор «ТАМП» отказался выпустить ее на экран, сославшись на необходимость доработки, а вскоре настало «смутное время», когда было не до доработок и вообще не до кино. Но тогда, в 94-м, я прожил в Израиле целых две недели, изъездил, исходил страну вдоль и поперек, даже гидом могу служить. Кого только там не встретил! Из Харькова, Владивостока, Киева, не говоря уже о Москве и Питере. Иду как-то по Тель-Авиву, навстречу трое солдат. Поравнялись. Один из парней в лицо мне уставился: «Вы — Дуров?» — и улыбка от уха до уха. «Дуров, — и я от уха до уха. Как в Москве». На улице маленького Ашдода меня обогнали мать со зрелой девицей и пятилетним мальчишкой. «Мама, по-моему, это Дуров…» Прошли мимо, вдруг вернулись, нагнали меня: «Изя, мальчик, подойди к этому дяде», — приказала старшая. — Ну, и что, подошел? — «Дай ему руку!» — Мальчик не дает. — «Дай, я сказала! Это Дуров! Будешь потом рассказывать…» Каждый раз, когда прихожу в Театр на Малой Бронной, захожу в репертуарную контору, встречаюсь с прекрасным актером, прекрасным человеком, прекрасным другом Григорием Моисеевичем Лямпе. В конторе его портрет. Нет, не в память, а просто без него нельзя, он здесь, всегда был и будет здесь. Он — незаменим. Если кто запамятовал его лицо, напомню: в фильме «Семнадцать мгновений весны» он сыграл роль профессора Рунге. В свой последний приезд в Израиль я пошел к нему на могилу. Пустыня, палящее солнце. Кладбище. И среди одинаковых могильных камней его камень, на оборотней стороне надпись по-русски: «Актер Григорий Лямпе». Я постоял, поговорил с ним: «Не грусти, Гриня...»