Неизвестный Райкин

Именно поэтому каждое слово правды, сказанное об Аркадии Исааковиче, так важно и нужно, особенно, если оно сказано близкими. Екатерина Аркадьевна Райкина, дочь Аркадия Исааковича, известная актриса театра и кино, любезно согласилась встретиться со мной. «Знаете, — сказала она, — я никогда не отказываюсь от предложений рассказать об отце, потому что думаю, чем больше будет написано, тем дольше сохранится память о нем. Многие ведь вещи уходят, о некоторых знаем только мы, его дети — я и мой брат Константин Райкин. Я попросила Екатерину Аркадьевну поделиться воспоминаниями об атмосфере в семье, об отношениях между отцом и матерью, которая много лет играла в его театре, о фактах их жизни, которые, может быть, не очень известны широкой публике….. О детстве Мною практически не занимались, потому что родители почти всегда были на гастролях, а я оставалась с бабушкой, папиной мамой. У нас была большая коммуналка на Греческом проспекте. Наших — две комнаты, а всего там было то ли 12 комнат и 6 семей, то ли 12 семей и 24 комнаты — теперь уже точно не помню. Это была не квартира, а целое государство. Громадные барские хоромы, громадный круглый холл при входе, 4 колонны. По коридорам, словно по улицам, ездили дети на велосипедах. Училась я довольно хорошо и к тому же ходила во все кружки, которые были только возможны: коньки, лыжи, плаванье, драмкружок — все было мое! Еще я посещала зоологический кружок — по ночам высиживала какие-то яйца, и это казалось очень важным. И, конечно же, обожала кино. Не пропускала ни один фильм, причем любила ходить одна. В театр нас водили, но только в детский, к Брянцеву. Я очень много читала, причем иногда даже то, что мне еще явно не полагалось, — Золя, Мопассана. Но никого абсолютно не волновал вопрос: «А что это она, собственно, там читает на диване?» Родителей никогда в школу не вызывали. Мало того: я сама себе подписывала дневник. Самое большое счастье было, когда мама с папой приезжали домой. Но они мало интересовались моей жизнью. Помню, даже такой папин разговор по телефону: «Алло? Да, спасибо, приехали. Ну, месяца два побудем. Потом поедем в Москву месяца на полтора, потом, наверное, отдыхать где-нибудь на месяц. Потом опять по стране. Катенька? Да, вот она, сидит, ну, конечно, уже большая. В каком классе? — Тут он закрыл трубку ладонью: «Ты в каком классе?» — «В пятом, папа, в пятом» — Ну, она уже в пятом. Как она учится? — Снова вопрос ко мне: «Как ты учишься?» — «На пятерки и четверки» — И в трубку: «Хорошистка она!» Меня назвали в честь бабушки Екатерины Романовны Бродской, а Котеньку назвали очень смешно. Помню, когда мама была беременная, она все время ходила, перебирала имена и говорила: «Мне хочется назвать его Лаврентий, чтобы был Лавруша, Лаврушка». Папа при упоминании этого имени вздрагивал, мама спохватывалась и восклицала: «Ну, конечно, какой может быть Лаврентий! Он будет Дмитрий, Митюша, Митенька». Они этот вопрос мусолили очень долго, пока дедушка (мамин отец, врач-терапевт по специальности, энциклопедически образованный человек, с большим юмором, обаятельный и добрый), наблюдая за всеми этими мучениями, ни сказал: «Ну, зачем вы так долго думаете, когда все так просто решается: назовите его в честь вашего Б-га — Константина Сергеевича Станиславского». И они назвали его Константином. Было ли мое детство счастливым? Помню, папа спрашивал меня: «А ты помнишь дедушку? Как он тебя любил! У него были огромные руки, он сажал тебя голой попкой себе на ладонь, гладил по спинке и от счастья чуть не плакал. Неужели ты не помнишь этого?» А я говорила: «Мне все перебила война». Эти ужасные годы в Ташкенте, этот голодный кошмар — он затмил все остальные детские воспоминания. Осенью 41-го, когда началась ленинградская блокада, родители переехали в Москву, а все остальные родные оставались в Ленинграде. Их отец вызволил потом, как только блокада была прорвана. Мы остановились в гостинице «Москва». Через три недели мама с папой должны были ехать на фронт с выступлениями, и вопрос о том, куда меня девать, стоял очень остро. Они постоянно обсуждали это. Неожиданно к ним в гостинице подошла какая-то незнакомая женщина. Видимо, она слышала их разговоры (теперь уже трудно сказать, как в точности все было) и участливо сказала, что им, наверное, трудно с таким маленьким ребеночком. Я крутилась тут же. Женщина рассказала, что она из Ташкента и может забрать меня к себе, что мне у нее будет тепло и сытно, потому что у нее хороший дом и фруктовый сад. И мама отдала меня этой абсолютно случайной тетке. А та очень быстро смекнула, что, заполучив ребенка, получит и продуктовые посылки от ее знаменитых родителей, и деньги. Продукты были ей крайне необходимы: в подполе дома скрывались два сына-дезертира, которых нужно было кормить. Год я прожила в доме этой жуткой женщины. Ко мне она относилась, как к скотине, нет, хуже: скотину все-таки кормят и хоть как-то берегут. Из всего того, что присылали родители, — а они посылали и мед, и консервы и крупы, сахар, — мне не доставалось ничего. Я ходила по дорогам и собирала упавшие с грузовиков зерна, копалась в арыках в поисках огрызков. Мои руки и ноги покрылись ужасной экземой. И я хотела кушать, кушать, кушать. Когда через год за мной приехала бабушка с папиным братом и сестрой, которые и сами чудом уцелели в блокаду, они поняли, что еще месяц и меня бы уже не было в живых. Когда я стала взрослой, то мне моя тетя передала разговор с моей мамой. «Ромочка, — спросила она, — скажи, почему ты отдала Катю первой попавшейся мерзавке? В Ташкенте были писатели и композиторы, был МХАТ, был еврейский театр Михоэлса. Можно было попросить любого — почему ты поверила ей?» И мама сказала с пугающей откровенностью: «Дочка у меня могла быть еще, а Аркадия я бы потеряла навсегда». Если бы эту историю мне мама рассказала, когда я была ребенком, я бы, наверное, не смогла ей этого простить, но я была уже взрослой женщиной и видела, что значил отец для мамы. Он действительно был для нее всем. Легенды и мифы Об отце ходило много разговоров, всяких выдуманных глупостей или несоответствующих фактам вещей. Ну, например, самая распространенная легенда была, что он в жизни был мрачным, тяжелым и неулыбчивым человеком. Это неправда. Он был действительно немногословен и молчалив и тем, кто видел его на сцене искрящимся и веселым, казалось, что дома или в компании он просто скучный. Но он слушал, он впитывал. Ничего не проходило мимо его ушей, его глаз и сердца. Все откладывалось, все копилось для сцены. Причем, я уверена, что это все происходило оттого, что он просто берег себя, так как он был очень больной человек. Помню, однажды услышала по телевизору, как кто-то — уж и не помню кто! — рассказывал гнусную сплетню об отце, которая активно распространялась в 60-годы. Причем преподносил ее не как легенду, а как истинную правду! Я имею в виду жуткую историю о том, как Аркадий Исаакович якобы отправлял в Израиль гроб с телом матери и положил туда несметное количество драгоценностей и бриллиантов. Впервые эту небылицу, насколько помню, поведал некий профессиональный лектор на одном из крупных заводов Ленинграда. Помните, были такие «лекторы по распространению»: они приезжали на предприятия и в обеденный перерыв в каком-нибудь огромном зале или прямо в цеху разъясняли рабочим международное положение в стране или рассказывали о небывалых достижениях советских людей. Так вот, этот самый лектор рассказал рабочим эту мерзкую историю. А мораль ее была, видимо такой: «Будьте бдительны! Потому что внешне вам может казаться, что этот знаменитый артист «наш человек», но его изнанка может быть совершенно иной». Была и другая история, причем отец ужасно не любил о ней вспоминать, хотя, думаю, она-то как раз и была на самом деле. Я имею в виду тот самый жуткий выкрик: «Ты жид!» в Киеве в огромном зале то ли на две, то ли три тысячи мест. После чего папа не был в Киеве более 10 лет. Для его театра этот город словно перестал существовать. Они ездили куда угодно, но только не в Киев. А было вот что: на благотворительном концерте в Фонд Мира, за который папа не получал ни копейки, он произносил свой известный монолог: «Ну, скажи, кто я, кто я? Ба-ра-райкин!» — помните? Ну, там велся рассказ насчет самообслуживания. И кто-то сверху выкрикнул: «Жид!» Потом, через много лет папу не раз журналисты спрашивали об этом эпизоде, но он никогда о нем не рассказывал. Думаю, ему было страшно неприятно об этом говорить. Впрочем, нужно честно сказать, что это был, пожалуй, единственный публичный антисемитский выпад в его сторону, хотя письма были. У меня есть целая папка антисемитских писем, которые шли домой, в театр или просто: «Райкину, Москва». Мы не давали ему читать, чтобы не расстраивать. Ну, что там писали? Например: «А почему ты про евреев не рассказываешь, только русских показываешь». Но таких писем, конечно, была капля в море прекрасных, восхищенных, благодарных. Люди жаловались ему как в жилетку: Райкин поймет, он что-нибудь сделает. Приходила масса писем с темами. Люди так и писали: «Вот вам из жизни», или «Вот это было со мной». И Аркадий Исаакович показывал эти письма своим авторам, и они становились сюжетами миниатюр, скетчей, монологов. Возвращение к прошлому Конечно же, папа был русским актером, русскоязычным евреем, который впитал русскую культуру. Потому что еврейскую культуру у него отняли. Когда-то он учился в хедере. Мало того: он помнил иврит. Однажды приехал в Ленинград на гастроли Марсель Марсо. Папа был совершенно влюблен в него. Он пошел к нему на спектакль и зашел за кулисы. Через переводчика они как-то поговорили, и папа пригласил его на свой спектакль. Марсель Марсо пришел, совершенно ошалел от того, что увидел и влюбился в отца. Папа пригласил его к нам на обед. Тот привел весь свой небольшой коллектив. Они сидели за столом и говорили Бог весть на каком языке: то слово на английском, то на французском — и вдруг кто-то из них сказал фразу на иврите (вы, конечно, знаете, что Марсель Марсо еврей?). И тут они зацепились и стали на иврите говорить. Вы представляете? К сожалению, меня при этом не было, это мамин рассказ, потому что я уже была в Москве и в Ленинград приезжала только на гастроли и на каникулы. Вообще к концу жизни папа стал очень интересоваться своими родственниками, своими корнями. Я помню, в конце уже жизни, это был 85 год, когда вдруг папа получил из Америки письмо на английском языке с фотографией прелестного, улыбающегося, обаятельного молодого человека. В письме он сообщил, что его фамилия Райкин, что он был на каком-то конгрессе юристов в Вашингтоне, где был и советский представитель. Как обычно, у всех были на груди таблички с фамилиями. Наш юрист увидел американца с фамилией Райкин, подошел к нему и сказал, что в Советском Союзе живет его однофамилец, а может, и родственник — великий артист и самый знаменитый человек страны. Американец страшно этим заинтересовался, написал отцу письмо, в котором сообщил, что хочет приехать и познакомиться. И знаете, и в самом деле приехал и пришел к нам в гости. Наша знакомая, великолепный синхронист, весь вечер переводила с английского. Оказалось, что мать американца — из Вильнюса, а отец — из Полоцка, Белоруссии, откуда происходят папины предки. Конечно же, он был из нашей родни. И когда папа его увидел, он заплакал и сказал: «Полное впечатление, что вошел мой молодой отец». В том году моему папе было уже 74 года, а в 87 его не стало. И я поняла, что его душа потянулась к еврейским родственникам, которых, оказывается, было очень много во многих странах мира. Отыскалась родня и в Англии, и в Южной Америке, папа был счастлив, что, оказывается, не все погибли в печах, не все исчезли и превратились в золу, а сохранился род, сохранилась фамилия.