ЛИЧНАЯ ИНТИФАДА ИШАЯГУ РАЙСЕРА

Прямо перед Пейсах Шая угодил в больницу. И что за невезение такое — в самый разгар торговли оказаться на больничной койке! Хворь скрутила Шаю стремительно и беспощадно. Посреди приступа почечной колики он клялся немедленно купить тфилин и соблюдать субботу, начиная уже со среды. Но когда боль, усмиренная уколом, затихла, Шая побежал не к раввину, а в поликлинику. — Сколько литров жидкости вы пьете за сутки? — спросил врач, выслушав горестный рассказ пациента. — Литров? — удивился Шая. — Стакан чаю утром, стакан вечером, иногда пиво за обедом — вот и все. Врач удивленно поднял брови. — Чтоб вы знали, — сказал он, — Израиль — это страна, текущая молоком, медом и камнями из почек. Пить здесь нужно не меньше трех литров в день, иначе организм начнет «интифаду» и забросает вас камнями изнутри. — Но ведь я не верблюд, — попытался возразить Шая, — куда мне столько воды! — Верблюду бы я прописал не три литра, а три бочки, — строго сказал врач. — Кроме того, можете пить что угодно, хоть водку, лишь бы набралось нужное количество. — Доктор, — не унимался Шая, — может, дело все-таки не в воде? Давайте проверочки сделаем, обследования, глядишь, хватит и литра. — Не торгуйтесь, молодой человек, — сказал врач, — ваш выбор до смешного прост: или пить, или страдать. Я вам советую— пейте… — Завтра же пойдем к другому врачу, — возмущалась вечером Шаина жена, отбирая у мужа почти опорожненную бутылку коньяка. — По мне лучше камни в почках, чем муж — алкоголик. — Тебе легко рассуждать, — вскричал Шая, — почки-то не твои! — Зато муж — мой, — отрезала жена. — Вопрос закрыт. Хочешь пить, пей воду из крана. — Но ведь я не верблюд, чтоб голую воду хлебать, — сопротивлялся Шая, тщетно пытаясь отобрать бутылку. — Это не новость, — сказала жена, запирая буфет на ключ. — Верблюды не хлещут коньяк лошадиными дозами. На следующий день, под стерегущим взглядом Шаиной жены, врач из другой поликлиники тут же выписал направление на госпитализацию. С камнем решили поступить радикальным образом — вырезать. Больница, в которой очутился Шая, относилась к Бней-Браку, и поэтому все в ней было обставлено самым харедимным образом. По субботам врачи писали диагнозы особыми чернилами, исчезающими через несколько часов, а для вызова сестры больной нажимал кнопку в специальном резервуаре и сжатый воздух откидывал колпачок над лампочкой, зажженной до начала субботы. Да и пациенты в больнице подобрались под стать оборудованию, нормальные человеческие реакции у них отсутствовали, словно передавленные сжатым воздухом. Судя по разговорам, они больше уповали на помощь Всевышнего, чем на руки врачей. С одним из таких «праведников», соседом по палате, Шая сцепился в первый же день. — А вот скажите мне, — спросил он старика с роскошной седой бородой, но еще темными пейсами, — разве это справедливо, что в пасхальный седер вы будете возлежать на больничной койке, а не во главе собственного стола? — Евреи так не спрашивают, — ответил старик. — Что происходит, то и правильно, а остальное — не более чем плоды нашей фантазии. — Замечательно, — воскликнул Шая, — значит, в больницу вы загремели по заслугам. Нарушили там, преступили тут, а рука, — Шая устремил глаза к небу, — рука, она пишет! Год, прожитый по соседству с Бней-Браком, не пропал даром: как спорить на религиозные темы, Шая уже знал. — Именно так, — невозмутимо подтвердил старик, — за заслуги и по справедливости. — Ну, может, вам есть, в чем каяться и бить себя кулаком в грудь, — сказал Шая, — но уж я-то здесь совершенно случайно. Убивать не убивал, грабить не приходилось, и чужих жен, — Шая тяжело вздохнул, — соблазнять не довелось. Упечь меня в койку на самом пике торговли — величайшая несправедливость, форменная «небесная» интифада! — Несправедливость, говорите, — улыбнулся собеседник. — И убивать никого не убивали? — Если знаете факты — идите в полицию, — возмутился Шая. — А всухую нечего куражиться, улыбочки ехидные распускать. — Не дай Б-г, я вас ни в чем не обвиняю, —снова улыбнулся старик. — Просто интересуюсь. Скажите, а вы женаты? — Шестнадцать лет, — сказал Шая. — И тоже непонятно за что. — А детей сколько? — продолжал старик свои расспросы. — Детей одна, — сострил Шая. — Ну-ну, — старик покачал головой, — за шестнадцать лет один ребенок, ну-ну. «Так вот он, гад, на что намекает, — сообразил Шая. — А если и сделала Райка десять или сколько там абортов, то это личное, интимное дело, чего он сует бороду в нашу постель!» Честно говоря, ругаться со стариком Шае совсем не хотелось. Чтобы добрать злости, он зажмурил глаза и попытался представить его бороду под Райкиным одеялом. Ничего не получалось. Воображение, обычно столь услужливо поставляющее всякие аппетитные сцены, вдруг забуксовало. Обнаженная Райка существовала в нем совершенно отдельно от стариковской бороды, и совместить их Шая так и не сумел. Устав бороться с непослушной фантазией, Шая приоткрыл глаза и кротко произнес: — Все мы в Его руке. Сколько посылает, столько и хорошо. — Хорошо, что вы это понимаете, — сказал старик и, заканчивая спор, открыл книгу Псалмов. Следующим утром Шаю повезли на операцию. Было страшно, но интересно. Оперироваться ему еще не доводилось, и, перед тем как врач начал вводить в вену наркоз, Шая твердо решил не поддаваться. Сосредоточенно уставившись на большую операционную люстру, висевшую прямо над головой, он принялся ждать. — Спокойной ночи, — сказал врач. Сразу после его слов внешние плафоны люстры вдруг поехали к ее центру, сходясь в одну сверкающую точку, слегка запершило в горле, и вдруг — все исчезло. Очнулся Шая в палате. Его трясло и било от озноба, каждое движение отдавало нестерпимой болью внизу живота. Просунув руку под одеяло, Шая обнаружил три пластмассовые трубки выходящие из повязки, и чуть не заплакал от обиды на врачей и жалости к несчастному себе. «Сволочи, — думал он, — только подпусти их к беззащитному телу… А с тобой, Раечка, я еще посчитаюсь!» Прошло несколько дней, наполненных страданиями и кровавой мочой из трубочек. Казалось, так будет всегда; прошлый мир с его тревогами и мелочной суетой отодвинулся куда-то далеко в сторону. Но рана начала подживать и в один из вечеров, Шая, к своему собственному изумлению, снова сцепился с соседом по палате. — Все псалмы почитываете, — спросил он с нескрываемым ехидством. — Серьезная, видать, книга, коль никак не можете одолеть? — Я не читаю, — ответил сосед, — я молюсь. — Тогда зачем по шпаргалке, — удивился Шая. — Обращайтесь к Б-гу своими словами. — Есть такая профессия — адвокат, — сказал сосед. — Слышали, наверное? — Еще бы, — Шая горестно покачал головой. — Сколько они с меня посрывали за всякие ничтожные бумажки — до сих пор шкура горит! — Тут, — сосед погладил страницы, — бесплатные ходатайства лучшего адвоката. И не в налоговое управление, а к Судье Судей. Кстати, и вам, — он махнул рукой в сторону свисавших из-под Шаиной кровати мешочков с кровавой мочой, — не мешало бы попросить о милости. — Давайте книгу, — с разу же согласился Шая. — Хуже не будет, а лучше — кто его знает… Он взял из рук соседа Псалмы и принялся за чтение. Увы, но Шая почти ничего не понимал: в ульпане его обучали совсем другому ивриту. Пролистав несколько страниц, он сумел расшифровать только одно предложение: «Пусть Твоя дубинка меня успокоит». Смысл такой просьбы полностью ускользал от Шаиного сознания. Возвращая книгу соседу, он удивленно отметил: — Не знаю, чего вам не хватает в жизни, но просить утешения дубиной, по меньшей мере, странно. — Представьте себе ребенка, — ответил старик, — который потерялся в лесу. До самой темноты он бегает с плачем между деревьями и к ночи оказывается в глухой чаще. Уже слышны вой и клацанье зубов, как вдруг—раз-два-три — кто-то бьет его по щекам и начинает громко ругать. — Папа, папочка, — радостно кричит ребенок. — Наконец ты нашелся! — Тут всякий обрадуется, — философски заметил Шая. Чем волку в зубы, дешевле два раза по физиономии. — Так и человек, — продолжил сосед, — иногда получает дар, но в нем видна рука Неба. Есть Отец, а значит есть порядок и смысл, и в этом — утешение. Шая нащупал под одеялом три теплые трубки и погрустнел. — Вот вы, — не унимался старик, — делаете вид, будто Всевышнего не существует. А это для Него хуже любой «интифады». — Так значит, Он решил напомнить о себе, — вскричал Шая. — Напомнить и утешить! Нечего сказать, очень оригинальный способ. И кто Его просил утешать меня подобным образом, мне и без Его хлопот было вполне хорошо. — Вот это и плохо, — ответил старик. — Может, именно потому вы здесь и оказались. Шая отвернулся к стене и замолчал. Раз-два-три, раз-два три, — перебирал он теплый пластик трубок, и в таком же ритме прожитая жизнь плыла перед его глазами. Вальском промелькнули, закружились юные годы, где-то за поворотом исчезла молодость, мечты, желания. Что оставалось, кроме тяжелой и нудной работы, борьбы за каждый грош, болезней и огорчений? Призрак старости, утыканный шишками раковых опухолей, уже трепетал, качался над изголовьем. Шая шмыгнул носом, раз, другой, третий, горячие слезы любви к несчастному себе покатились из глаз и, перекатываясь через переносицу, тихо заскользили по бороде. — Ничего, ничего, — раздался голос соседа, — все еще будет хорошо, все еще обязательно будет хорошо. Ночью он проснулся от шума. Кровать старика была отделена от палаты передвижной ширмой и оттуда доносились сдавленные стоны. Кто-то, видимо врач, отдавал приказания резким, рвущимся голосом, медсестра поминутно выбегала из палаты и тут же возвращалась. — Что это, что, что? — испуганно выкрикнул Шая. Сестра мельком взглянула на него, снова выскочила за дверь и, вернувшись, почти на бегу, остро уколола Шаю иглой в предплечье. Белый потолок палаты тут же закачался и поплыл, голос врача растекся по подбородку и, мигнув сизым налетом слив, провалился в тишину и покой, покой и тишину… Проснулся Шая поздно. Соседняя кровать была застелена чистым бельем, на тумбочке одиноко чернела книга псалмов. — Домолился, — с некоторым злорадством подумал Шая, — выпросил, утешился полной мерой. Он подхватил книжку, тщательно завернул ее в мешок из-под Райкиных пирожков и, воровато оглянувшись, бросил в мусорное ведро. За окном вставал молодой день, брызжущий ветром и солнечным соком. Ветка дерева, осыпанная фиолетовыми цветами, стучала в стекло. — Так-то вот оно, — крутилось в Шаиной голове, — вот так-то вот оно так. Горячие красно-желтые капли медленно катились по пластмассовым трубкам…