НАКОСЬ ВЫКУСИ!

Кто хоть однажды пробивался летом через южный Тель-Авив, поймет и оценит Шаины эмоции. С самого утра жарко, и пусть асфальт еще не успел раскалиться, но струйки пота стекают даже с металлических боков бесчисленных автомобилей. Воздух давно кончился: в жадно распахнутый рот моментально набивается плотный сгусток выхлопных газов. Ветер пахнет бензином, а красный свет бесконечных светофоров вызывает у водителей состояние устойчивого бешенства. Чувства быка во время корриды становятся понятными без всяких колдовских штучек с перевоплощением. Каждое утро пробираясь из южного Тель-Авива в Бней-Брак, Шая давал себе слово немедленно заняться поисками квартиры. Но к концу дня раздражение забывалось, а одна только мысль о беготне по этажам, вместо коротания вечера перед телевизором с бутылкой холодного пива, отнимала остаток сил. Ведь прожил он как-то в этой, пусть дешевой и примитивной квартире три с лишним года! И ничего, очень даже прожил! И дальше проживет, не рассыплется… Так тянулось долго, очень долго, пока в одно душное майское утро Шая твердо решил: переезжаем! И действительно, через полтора месяца они переехали. От входа в свой магазин до двери в свою квартиру Шая насчитал ровно 612 шагов, которые он преодолевал за легкие минуты, улыбаясь себе и харидействующей публике. Жить стало лучше, жить стало значительно веселее. Но не может, не может жизнь еврея проходить нормальным, человеческим образом. Не может, и все тут. Закон природы, аж два, о, четыре! Стоит лишь, давясь, проглотить порцию очередных «цорес», как нате, пожалуйста — пришла беда, откуда не ждали. Поскольку магазин примыкал к религиозному району, на работу Шая приезжал в черной шляпе, черных брюках, черном двубортном пиджаке и демонстративно выпущенных наружу белоснежных цицит. Возвратясь домой, он немедленно срывал с себя весь этот маскарад и переоблачался в коротенькие шорты и тонюсенькую маечку. Правда, сей наряд плохо гармонировал с густой бородой, отпущенной по фасону гурских хасидов, живущих по соседству с магазином, но гармония была последнее, о чем думал Шая, сбрасывая пропотевшие рубашку и пиджак. Удобно расположив животик в просторных шортах, он заваливался в кресло, раскрывал бутылку ледяного пива, наливал стаканчик и… Нет, не заставляйте меня описывать дальнейшее. Как и все истинное, оно не поддается описанию, напрочь выламываясь из сухих правил синтаксиса и колючих рогаток грамматики. Теперь же, поселившись в религиозном районе, Шая оказался вынужден с утра до вечера пребывать в пиджаке, черных брюках и шерстяном талескотне. И хоть его страдания не поддавались описанию, по уже объясненной выше причине, все же, они не шли ни в какое сравнение с мучениями его жены. — Нет, ты сам, сам таскай эту штуку на голове! — истерически кричала она по вечерам, размахивая париком. — Попробуй постоять в ней целый день за прилавком, да еще на сорокоградусной жаре! К сожалению, деньги за съем квартиры были уплачены на год вперед, и поэтому, несмотря на крики и эмоции, оставалось только одно — страдать. И лишь по субботам прохладная рука милосердия промокала покрытые испариной лбы супружеской четы Райсеров. Перед началом субботы Шая загружал в машину все необходимое для пляжа и отгонял ее за несколько кварталов, в нерелигиозный Рамат-Ган. Ранним субботним утром, когда их соседи только произносили, позевывая, благословения после сна, Райсеры уже мчались в сторону моря. А на пляже, ах, на пляже, они расставляли огромный полосатый зонт, раскладывали шезлонги, и, не таясь, включив любимую радиостанцию РЭКА, интенсивно наслаждались жизнью. Шляпа, пиджак и парик, разумеется, оставались в машине: под зонтиком Шая восседал в одних плавках, а его жена в довольно смелом купальнике «одесского» размера. Жизнь текла сладостно и беспечно, пока Г-сподь, рукой всемогущей, не вмешался и в это последнее удовольствие. Часов в двенадцать дня на пляже появились двое «русских». Страну исхода однозначно определяла «авоська», набитая жестянками с пивом, бутылкой дешевой водки «Голд» и апельсинами. «Эге, — смекнул Шая, — ребята пришли культурно отдохнуть». И точно, отдых начался просто немедленно. Закопав бутылку в песок, так, чтобы каждая, лениво набегающая на берег волна, отдавала им часть своей прохлады, «русские» улеглись неподалеку от кромки воды. Приняв непринужденные позы отдыхающих, они завели разговор, состоящий преимущественно из восклицаний и междометий. Честно говоря, беспечный вид пляжников давался им с трудом. Они, скорее, напоминали лежащих в засаде хищников, и быстрые взгляды то на часы, то на горлышко закопанной бутылки, выдавали нетерпеливое ожидание. Минут через десять, решив, что водка успела достаточно охладиться, «русские» вырвали ее из песка и, наспех очистив пару апельсинов, приступили непосредственно к отдыху. Отдых оказался неважнецким, ведь температура воды в Средиземном море летом колеблется между 23-ю и 30 градусами Цельсия. Но что прикажете делать? И «русские» замечательно «уговорили» теплую водку, закусывая ее горячим пивом и раскаленными апельсинами. Покончив с продуктами, они удовлетворенно откинулись на песок и принялись загорать. Надо сказать, что позволить себе лежать на израильском пляже без зонтика да еще в полдень может только очень здоровый человек. Минут через пятнадцать, когда физиономии парней начали потихоньку приобретать багровый оттенок, Шая вылез из шезлонга и подошел к ним. — Ребята, — миролюбиво сказал он, — шли бы вы домой. Мясо лучше поджаривать в мангале — и не свое, а баранье. — Отец, — флегматично заметил один из «русских», — не учи нас жить, лучше помоги материально. В знак закрытия темы он уже, было, опустил глаза, как вдруг изумленно распахнул их. — Эге, батя! — воскликнул он.— А ведь мы знакомы. У тебя магазинчик в Рамат-Гане, на границе с Бней-Браком? — Правильно, — подтвердил Шая, не понимающий причины радостного возбуждения. — А где ж твоя черная шляпа, дядя? — продолжал парень. — А пейсы, пейсы отклеил, и сушиться повесил? А вон там, под зонтиком, баба твоя полураздетая, та самая, что рассекает по Бней-Браку в черных чулках и парике? «Русский» даже визжал от удовольствия. Потом вдруг посуровел. — Значит, как мне паспорт выдавать, так подавай вам сто метрик и доказательств национальности, а как тебе в «шабес» на пляж — так за милую душу?! Он вскочил на ноги. — Сволочь ты, чувак, — «русский» двинулся на Шаю, многообещающе потирая ладонью левой руки кулак правой. — Иуда, предатель, позор иудаизма, морда жидовская! Короче говоря, получилось нехорошо. Парня, конечно, оттащили, но оставаться на пляже стало невозможно. Сломал, пьяный идиот, весь с таким трудом накопленный кайф. По дороге домой Шая нервничал. Дурацкие упреки парня не то, чтобы повредили обтекаемую поверхность его совести, но оставили на ней определенные следы. — Пейсов-то, пейсов у меня сроду не бывало! — восклицал Шая, пытаясь доказать жене несостоятельность обвинения. Ударяя обеими руками о руль, он взывал к высшей справедливости, вспоминая о своей честной трудовой жизни, о невыносимом гнете харидействительности, и больших проблемах маленького бизнеса. Возмущаясь и витийствуя, Шая совсем позабыл о мерах предосторожности и на автопилоте подъехал прямо к дому. Выйдя из машины, он вдруг почувствовал спиной чей-то взгляд и, обернувшись, наткнулся на удивленную физиономию своего компаньона, реб Мойши. Вид у Шаи, надо сказать, был самый, что ни на есть, субботний. Шорты плотно облепляли мокрые плавки, задравшаяся футболка обнажала живот, густо поросший блестящими черными волосами. Жена, едва успевшая накинуть купальный халатик, выглядела еще краше. — Н-да, — сказал реб Мойше, — а вы, реб Шая, оказывается, пригодны для супа! Сказал, покачал головой, и ушел. В суматохе поспешного бегства в квартиру, Шая не обратил на его слова должного внимания. Но когда наступил вечер, и впечатления ушедшего дня стали смотреться слегка по-иному, смысл загадочной фразы стал беспокоить его все больше и больше. Проворочавшись без сна до глубокой ночи, и так и не разгадав таинственный смысл слов реб Мойши, Шая решил на следующий же день провентилировать вопрос. В обеденный перерыв он закрыл магазин и направился по знакомому адресу. Раскаленный асфальт почти плавился под ногами, стены домов источали невыносимый жар. Обливаясь потом и проклиная идиотский обычай ходить в пиджаке и шляпе, Шая добрался до квартиры реб Мойши в полувареном состоянии. «Вот теперь я действительно годен для супа», — подумал он, безуспешно пытаясь промокнуть мокрое лицо еще более мокрым платком. В квартире реб Мойше стояла сумрачная тишина. Через прикрытые жалюзи еле пробивался свет улицы, а тихонько жужжавший кондиционер разносил по комнатам волны райской прохлады. Хозяин усадил Шаю на диван и принес графин ледяной воды. Напившись и подсохнув, Шая приступил к разговору. — Реб Мойше, — спросил он, — вы слышали, биржа падает? Реб Мойше улыбнулся и не ответил. — Значит, доллар подскочит,— продолжал Шая, — цены поднимутся, многодетные семьи перейдут на более экономный рацион. Как вы думаете, не стоит ли прикупить суповые концентраты? — Ах, вот вы о чем? — снова улыбнулся реб Мойше. — А мне казалось, что вы пришли поговорить о вчерашнем. Шае проглотил комок в горле и кивнул. — Наша встреча напомнила мне одну историю, — продолжил реб Мойше. «Один молодой хасид принялся во время молитвы копировать Ребе. Он так же ходил взад-вперед при чтении «Теилим», так же воздевал руки к небу, читая «Шмонэ Эсрэ», так же низко склонялся, принимая на себя субботу в конце «Леха доди». Ему казалось, будто повторяя движения Ребе, он тем самым как-то приближается к его духовному уровню. После одной из таких молитв, произнесенных особенно горячо, к нему подошел старый хасид и тихонько произнес: — Тебя можно посылать к резнику. Юноша обомлел. — Видишь ли, — продолжил старик,— если курица начинает петь петухом — ее место в кастрюле. Ты спросишь меня почему? Книга «Зогар» говорит: «когда приходит время кукарекать, петух ощущает жжение под крыльями и начинает кричать». Курица ничего не ощущает, она просто подражает петуху, выдает себя не за ту, кто она есть на самом деле. Значит, она сошла с ума, бедная курица, и ей пора в суп. — Но я, при чем здесь я!? — вскричал Шая. — Какие-то хасиды, курицы, резники, раввины! Реб Мойше, вы просто морочите мне голову, реб Мойше! — Увы, — сказал реб Мойше, — вы не понимаете намеков. Тогда посмотрите в зеркало. Шая послушно подошел к буфету. Сквозь рюмки и блюдца на него смотрело обыкновенное лицо среднестатистического жителя Бней-Брака: грустные еврейские глаза, длинная борода, черная шляпа. Оно ему понравилось, это лицо, и Шая незамедлительно сообщил об этом реб Мойше. — Видите ли, реб Шая, — произнес тот, переставая улыбаться, — человек в такой шляпе не ездит по субботам на пляж. А если он все-таки ее носит, и при этом таки ездит — его пора вести к резнику. В переносном, конечно, смысле. — Да какая вам разница, куда я езжу!? — возмутился Шая. — Вам ведь нужно, чтоб я просто не выделялся из вашей толпы — вот я и не выделяюсь. Но хоть один день в неделю у меня должна быть возможность побыть самим собой, я вас спрашиваю? — Самим собой надо оставаться все дни всех недель, — ответил реб Мойше. — Я понимаю, в России вас не учили Торе, не объясняли смысла еврейских обычаев. Но в любом народе, даже среди папуасов, существуют элементарные нормы морали, главная из которых: не врать. Ни себе самому, ни окружающим. Шая молчал. Крыть было нечем. Он ведь и в самом деле считал, что обман не такой уж великий грех. И потому врал Шая как мог, и по-мелкому и по-крупному, а в душе был убежден, что так поступают все, даже раввины, только делают это более изощренно и ловко. — Когда мы умрем, — реб Мойше вдруг завернул разговор в совсем другую сторону, — и предстанем перед последним Судом, нам всем зададут один и то же вопрос: искал ли ты правду? Был ли честен в ее поиске? Шае вдруг стало не по себе. «Что они хотят от меня? — думал он, продолжая смотреть в глаза реб Мойше. — Почему не могут сообразить, что сорок лет меня учили смеяться над религией и верить в совсем другое. Даже если они правы, я просто не могу, не в силах с ними согласиться». — Реб Мойше, — наконец вымолвил он. — Реб Мойше, я не курица, я человек. А вы меня из-за каких-то паршивых штанов готовы без соли сварить. — Реб Шая, — ответил реб Мойше, — я прошу вас, не петушитесь. Вам, наверное, нелегко жить возле нас, так же как и нам рядом с вами. Но ведь мы все евреи, один народ, значит — в конце концов, сумеем найти общий язык. — Конечно, сумеем, — согласился Шая и передвинул шляпу на затылок. Струйка воздуха, еще не успевшего остыть под шляпой, обдала теплом шею. «А ведь снаружи по-прежнему тридцать восемь градусов», — грустно подумал Шая и стал прощаться. Жизнь, казавшаяся такой и ясной в прохладных сумерках квартиры, соприкоснувшись с жаром улицы, вновь теряла смысл. Едва пройдя один пролет лестницы, Шая покрылся влажной испариной. «А за окном, то дождь, то снег», — завертелись в голове слова из песенки его далекой юности. «И ведь как хорошо, как славно мы жили», — подумал Шая и, вспомнив о супе, внезапно для себя самого сложил здоровенную фигу, повернулся к двери реб Мойшиной квартиры и принялся ожесточенно потрясать ею в воздухе. — Общий язык, — шипел Шая, словно тридцать три змеи, яростно поводя далеко высунутым большим пальцем. — Накось, выкусь тебе общий язык. Поймем друг друга — накось, накось, выкусь! Дверь соседней квартиры отворилась, и на пороге возникла старушка в длинном парике. Увидев Шаины пассы, она вздрогнула и метнулась обратно. «Гевалд! — раздался старушоночий визг. — Гевалд, мишигинер!» Шая в сердцах харкнул на пол, быстро сбежал вниз, ударом ноги распахнул дверь и шагнул навстречу пылающей действительности.