ГОБЕЛЕН

Она немного опоздала, во дворе все лавки были уже заняты публикой. Ее, однако, ждало место на огороженной скамеечке, где сидели несколько известных театральных личностей. Она перездоровалась со знакомыми, села и огляделась. Лавочки нарочито дворовые, обшарпанные, кое-кто сидел на шатких венских стульях. Все продумано — спектакль из советских пятидесятых — шестидесятых, играется на задах театра, в естественных декорациях московского двора, ничего и мастерить не надо. Здесь все осталось таким, каким было в те годы. Глубокая арка в проходной двор, наружная железная лестница к квартирам во втором этаже, развешенное белье под окнами, кактус на подоконнике. Разве что на одну из стен дома нарочито вывесили старый гобелен. Она достала из сумки очки, всмотрелась… Точно такой тканый гобелен с бахромой висел над ее кроватью в родительской квартире на протяжении многих, многих лет. Точно такой гобелен — семья оленей, спустившихся к водопою, мельница на ручье, далекие зовущие горы и… (Стоп! Не хватало еще описывать гобелен с бахромой, который фигурирует у всех без исключения писателей.) Минут через десять стало смеркаться, зажглись два фонаря под ржавыми колпаками на покосившихся столбах, вышли актеры в кепках, тельняшках и бриджах, один с гитарой в руках — началось действие. Она никак не могла сосредоточиться. Вид гобелена, спутника ее детства и юности, вывешенного на всеобщее обозрение, мешал ей следить за актерами. Странное возникало чувство неудобства, смущения, словно вывесили на всеобщий обозрев твое исподнее…Она то отводила глаза, то, наоборот, вглядывалась пристальней, словно пыталась в сумерках разглядеть вышитые на нем подробности пейзажа или сравнить детали. Вдруг вспомнился целый веер давно позабытых картинок: бабушка кормит ее кашей прямо в постели. Новенький гобелен на стенке, вернее, вышитые на нем персонажи, присутствуют здесь весьма активно: и как декорации, и как участники действа… — Рот у Саши открыва-а-а-ется… ложка в ротик направля-а-а-ется… А ну-ка, а ну-ка, не дадим папе-оленю, не дадим маме-оленихе, не дадим сыночку-олененку..! Нет, вот этого перенести было невозможно: с полным ртом она вопила: «Дай!! Дай лененку!!» Бабушкина крапчатая рука с ложкой послушно упиралась в гобеленовый куст, из которого торчала голова с ушками, затем мирно следовала в соседний, братски распяленный рот. А потом, в школьные годы, — как сладко было болеть под ее гобеленом! Вся эта теплая пастораль уже с утра была противопоставлена школе, ее казенному мерзкому духу, коричневой форме, внушавшей бесконечную тоску, вечно холодному спортзалу с орудиями пыток: черному «козлу», на который надо было кидаться животом и грудью, ворсистому колкому канату, на котором, уныло раскачиваясь, надо было висеть мешком, унизительным брусьям, кожаному скользкому мату, — она никогда не была спортивной девочкой… Дополнительные унижение и ужас заключались в том, что весь этот позор творился в присутствии мальчика, который ей очень нравился. А он, Юра, был так легконог, легкокрыл, так полетно перемахивал через все снаряды, так азартно подскакивал, так мило и смешно торчала белесая его челка над красным потным лбом! Но вот с утра — благословенная боль в горле, температура, глаза слезятся — ура, ура, ура! Солнечные снопики искрятся в смеженных ресницах, вот уже верхний правый край гобелена, где матово сияет густая красно-зеленая крона высокого дерева с узловатым стволом, где олененок, заблудившийся в кустах… (Нет-нет, вот только не это! Только не пускаться в описания гобелена с ветвистоголовыми оленями, явившимися к водопою..!) Главное, можно было лежать в обнимку с книжкой или даже несколькими книжками, меняя их попеременно, ведь все знаешь наизусть, и это особенно сладко: тогда голос Сани из «Двух капитанов» перекликается с голосами Портоса и Арамиса… Какое это счастье: читать, попивая себе горячий чай с лимоном и малиновым листом или наливая из термоса заваренный мамой шиповник («в нем тонна витаминов!») А когда устанет спина, можно сесть, привалиться плечом и щекой к теплой тканой основе гобелена, так, что потом на щеке отпечатываются нежные рубчики шелковых нитей в месте веселой, залитой солнцем мельницы… …Спектакль шел уже минут пятнадцать, а она все никак не могла остыть от горячей волны нежданных воспоминаний, не могла вникнуть в действие, вслушаться в текст пьесы. Высокий актер с гитарой время от времени начинал петь песни пятидесятых, что совсем уже не давало ей отвязаться от картинок детства. «Едут на-ва-селы па земле целиннай!» — пел актер… …В детстве она часто просыпалась от кошмаров и долго не могла потом уснуть, сама с собой играя в «угадайку» — пытаясь в темноте нащупать и повторить пальцем рисунок на гобелене. В те годы родители уже часто ссорились, отец приходил поздно, иногда под утро. Она просыпалась, и по тишине в квартире понимала, что он еще не вернулся. Она росла тревожной девочкой. Придумывала разные несчастья, которые могут приключиться с отцом в темноте на улице. Часами сидела на своем топчане, ждала его возвращения. Свет фонаря из-за занавески падал на гобелен, который в темноте казался таинственным и страшноватым: словно в чаще, такой приветливой и уютной днем, по ночам заводилась нечистая сила. Свет луны путешествовал по гобелену за ночь из конца в конец, и она загадывала: вот покажется мельничное колесо с серебряным водопадом, и отец сразу придет домой. И не спала до тех пор, пока в двери не возникало шуршание его ключа, щелчок, легкий шорох отворяемой двери. Тогда она вздыхала с облегчением, валилась на подушку и засыпала мгновенно, легко и крепко… Он и ушел в одну из таких ночей, после невыносимо долгого скандала, хлопнув дверью и даже не зайдя к дочери. Все время, пока родители орали за стеной, она сидела в темноте с колотящимся сердцем, машинально поглаживая шелковистую ткань гобелена, пытаясь совладать с собой собственным методом: чутким пальцем в темноте угадать изгибы рисунка — где мельница, где папа-олень, где серебряная лавина с водяного колеса… Потом к ней вошла мать, с залитым слезами, истерзанным лицом, и крикнула: ну что, твой божок забыл с тобой попрощаться, так торопился к своей мадам!! И хотя впоследствии отец не раз горячо объяснял ей, что не в состоянии был в ту ночь переступить порог ее комнаты, и они дружили всю жизнь до самой его — в восемьдесят девятом — внезапной смерти в лифте от удушья, она все же помнила подробности той ночи, время от времени ей даже снились заплаканное лицо молодой матери и тусклый свет луны на витой бахроме гобелена. Однажды в девятом классе (они с Юрой бегали в кино на вечерние сеансы и уже три раза целовались на заднем ряду) она попала в дом к соученице, дочери известного в городе адвоката. Выросшая в семье весьма небольшого достатка, никогда прежде она не видела такого богатства — всех этих серебряных приборов с вензелями во время будничного семейного обеда, этой старинной тяжелой мебели, этих огромных, нежно-витиеватого рисунка ковров. — Тот персидский, — сказала дочь адвоката, кивая на стенку столовой, — а в папином кабинете висит настоящий, пешаварский, дедушкин. Ему почти сто лет… Кой черт дернул ее за язык сказать: у нас тоже есть ковер, не такой большой… Ее подруга смешно сморщила нос и проговорила мягко: — У вас не ковер, а гобелен с уточками… Вся эта мещанская пошлость была в моде лет десять назад. Она прибежала домой и в припадке возмущенного стыда принялась срывать с гвоздиков свой гобелен. — Ты что? — спросила мать за ее спиной. — Что с тобой? — Потому что это — пошлость, пошлость! — запальчиво выкрикнула она. — А! — сказала мать, — Ты это где сегодня подхватила? И выслушав все, что, задыхаясь от обиды, выпалила ей дочь, проговорила спокойно: — Вот это и есть — пошлость. Все это семейство. Повесь гобелен на место, вымой руки и иди есть. И она, бессильно всхлипывая, повесила гобелен, села под его раскидистой кроной и заплакала, сквозь злые слезы рассматривая до миллиметра знакомые пеньки, траву и островерхие горы вдали… (Только бы удержаться, только бы удержаться от описания гобелена, каких миллионы висели над диванами, кроватями и топчанами моих сверстников!..) Спектакль был обречен на успех: публика подпевала знакомые с детства и юности песни, благосклонность ее не знала пределов. «А у нас во дворе-е-е… есть девчонка одна-а-а…» После школьного выпускного несколько ребят собрались у нее дома, потому что родители уехали на неделю в «Узкое» — отчиму выдали профкомовские путевки, и невозможно было отказаться от такой удачи. Весь вечер она «бацала битлов» на фоно так, что соседи стучали в стену, все ржали, как ненормальные, танцевали, играли в «бутылочку». Юра крутил бутылку из-под шампанского так, чтобы все время целоваться с нею… Мишка Торунь сначала изображал учителей и завуча, потом напился и блевал в туалете, словом, — всеобщее было счастье. Под утро все стали расползаться по домам… (Господи, удержи мою блудливую руку, которая так и тянется описать эти, корявого рисунка горы, все опутанные козьими тропами, и стадо овец, пасущееся у подножия вдали…) Во дворе совсем стемнело, песни шестидесятых отзвучали, пошли Ким, Визбор, Никитины, Галич… Неплохо «работала» эта железная наружная лестница, на верхней площадке которой строилась половина мизансцен. …Когда в очередной раз и окончательно она ушла от Юрия, пришлось вернуться с дочерью к родителям, и пока не заработала на однокомнатный старый кооператив, жила в своей комнате, спала вместе с маленькой дочкой на своем топчане, та — у стеночки; по воскресеньям обе просыпались поздно, так что солнце уже било из-за занавески и порядком вытертый шелк гобелена поблескивал там и тут, дочь пальчиком повторяла очертания живности этого уютного светлого мира, задумчиво выговаривая: папа-олень… мама-олениха… дочка-олененка… …Прошло еще несколько лет, гобелен прохудился в районе мельницы, мама сделала из него красивую наволочку на подушку. На наволочке уместился папа-олень с двумя утками. Подушка последовала в их квартиру, где они с дочерью благополучно прожили вдвоем десять лет. И всякое было в их жизни. В том числе изматывающе долгий, безнадежный роман с известным архитектором, так и не решившимся на окончательный уход из семьи. В те ночи, когда он оставался в их однокомнатной квартирке, девочке стелили на кухне и поздно вечером переносили ее, теплую и тяжелую, на раскладушку, она бормотала во сне: подуха! — это означало, что вместе с ней надо было переносить ее любимую подушку с оленем и утками… — Ну, как спектакль? — спросила дочь поздно вечером, вернувшись с какой-то своей тусовки. Она в ответ бормотнула что-то неопределенное, обнаруживая, что кроме нескольких случайных фраз и сто лет знакомых песен не помнит из спектакля ничего, буквально — ничего. — Там, знаешь, вывесили гобелен… — тихо улыбаясь, сказала она. — Что за гобелен? — Ну, точно такой, как наш… Помнишь? — Нет, не помню… А пожрать в этом доме дают? — Погоди! Как это — «не помню»?! У бабушки висел на стене много лет, я спала под ним чуть ли не всю жизнь… Мы с тобой… потом подушку твою любимую… С оленем… — О, Го-оподи-и! — дочь вздохнула, закатила глаза, пошла ставить чайник. А у нее вдруг сжалось сердце, щемящая обида подкатила к горлу. — Ты ничего не помнишь! — воскликнула она. — Вы не затрудняете себя помнить! Безразличие — вот знамя вашего поколения! — Знамя?!. — дочь фыркнула, — ну, мать, ты даешь! — прихватила бутерброд с сыром и ушла к себе. — Что ты пристала к ней со своим гобеленом? — вполголоса спросил муж. Сдержанный умный человек — в последнее время он всегда их мирил. — Это твои детство и юность, вот и люби их на здоровье, при чем тут девочка? Они легли с мужем поздно, долго читали молча — каждый свою книгу. Наконец, она выключила лампу и отвернулась. Ей предстояла бесконечная бессонная ночь. Он тоже выключил свою лампу, помолчал и сказал вдруг: — У тетки был такой гобелен… — С мельницей? — спросила она, не поворачиваясь. — Нет, с избушкой на краю леса… — А горы? — Горы, да… Оленей было четыре. — Три! — Четыре… Сюжет, видимо, подвергался интерпретациям… Он погладил ее плечо и сказал: — Спите, революционные матросы. Вы заслужили право на покой. …Когда, промучившись часа полтора, она наконец задремала, из узорчатых теней от листвы заоконного тополя выткался залитый осенним солнцем гобеленовый рай ее проросшего, как трава, давно ушедшего детства. По уютнейшей в мире поляне бежал неширокий, но резвый ручей. Под яркой черепичной крышей стояла мельница, в окошко которой игриво выглядывала мельничиха с прелестным, топорно вышитым лицом. С большого колеса низвергалась серебряным водопадом вытканная белым, серым и голубым обильная вода, в сторону которой, словно на шум повернув голову с ветвистыми рогами, смотрел царь-олень. Его олениха паслась неподалеку. Невысокие темно-зеленые ели укрывали олененка, украдкой смотрящего из-за веток. Солнечные пятна плясали по коричневым, с прозеленью, стволам деревьев, траве и багряным кустам, по выводку уточек, рассаженных там и сям под елками и цветами. Богатая оттенками листва деревьев, относимая ветром в сторону, перекатывалась от темной к светлой, вышитая бледно-зелеными, золотыми, коричневыми нитями… И горы, опутанные тропинками, прекрасные горы вдали белоснежными пиками уносились ввысь, зазывая в лазурь, в небеса, словом, в будущую — упоительную, полную сумасшедших приключений и единственной верной любви, не омраченную жизнью, — жизнь.