Анна Берсенева (Татьяна Сотникова): «Я хотела бы жить во времена свободы…»

– Татьяна, вы — знаменитая русская писательница с еврейскими корнями, выросли в Белоруссии, где получили журналистское образование, окончили в Москве аспирантуру по теории литературы в Литературном институте им. Горького, давно стали москвичкой.
– Еще был Чернигов, в котором прошло мое дошкольное детство, куда я каждое лето приезжала к бабушке… Сейчас живу не только в Москве, но и в Бонне. А вот в Чернигове, к сожалению, я очень давно не была, но любовь к этому городу по-прежнему сильна, как и ко всей Украине. В Минск, где живут мои родные и друзья, я теперь только приезжаю, но этот город бесконечно дорог мне, и трагедию, происходящую сейчас, когда Беларусь уничтожается государственным террором, — переживаю очень остро. Я люблю, чувствую и понимаю Москву, она мне своя, и я ей, думаю, тоже. Я впервые приехала в Германию тридцать лет назад. Мне близка и понятна жизнь населяющих ее людей, с годами укрепилось во мне чувство, что я абсолютно европейский человек. Мое отечество, конечно, русская литература, поскольку я русский литератор, это уже не изменится, чему я рада. Но влияние на меня мировой литературы огромно, я это осознаю.

– Несколько ваших романов входят в серию «Русский характер». Почему так названа серия?
– Название дали в издательстве в 2014 году. Сама бы я не рискнула играть этими словами, тем более в переломный для России период. Рассуждения о едином национальном характере вообще представляются мне неприемлемыми. Уж, кажется, история человечества многократно продемонстрировала, каких чудовищ порождают подобные обобщения и какие страшные дела способны творить люди, вооруженные убежденностью, что они по праву рождения отличаются от других людей. Не должно этого быть! Человек должен мыслить и действовать в своей жизни множеством различных способов, прислушиваясь к своей сложной, из множества разнообразных особенностей составленной индивидуальности и жестко подчиняясь при этом внятным правилам общечеловеческого общежития. И тогда его жизнь и жизнь человечества в целом будет яркой, сложной и разумно устроенной. А когда какой бы то ни было народ позволяет себе существовать в соответствии с выведенными исключительно для себя правилами, ссылаясь при этом на некий национальный характер, — это ведет лишь к шовинизму и вой­нам. Национальные особенности присущи любому человеку, проявляются они в жизни стран и народов, это — безусловно. Но пусть они в художественном осмыслении остаются такими же сложносоставными, неуловимыми, непроговариваемыми, выраженными непосредственно в поступках людей, как это происходит в жизни, а не в абстрактных формулах.

– Кого бы вы назвали вашим главным учителем?
– Думаю, моим учителем была родительская семья — в целом, как явление. В огромной мере бабушка Эсфирь Александровна Саравайская. Она происходила из большой, укорененной в Чернигове еврейской семьи, ее папа был меламедом. Удивительно: она никогда не учила меня еврейской традиции (о чем я очень жалею), видимо, понимая, что в советских условиях это создаст для меня определенные проблемы, и не желая порождать их без моего осознанного согласия. Но при этом все, что я поняла, благодаря ей, относительно устройства семьи и жизни, имеет, как я теперь понимаю, ту самую основу, которая была ей дана рождением и воспитанием. То, как была устроена многонациональная семья моих родителей — ­опять-таки в широком смысле, — и стало основой воспитания нас, детей. Мои родители инженеры, профессионально не связанные с культурой в широком понимании. Но такого уважения к творчеству, к проявлениям и созданиям человеческого духа, какое было у них, я видела не у многих формально творческих людей, которых довелось узнать в жизни. Ну, а когда я вышла замуж — а это произошло очень рано, — я многое поняла о жизни, благодаря моему мужу Владимиру Сотникову, человеку творческому в самом высоком смысле этого слова. Видеть мир особенным образом, буквально создавать его — это было в нем всегда, с первых шагов в литературе, есть и сейчас.

– Можно ли сказать, что вам удалось постичь все секреты мастерства?
– Конечно, нет! Их вообще невозможно постичь, творческий человек сам их порождает в процессе работы, а если это не так, то творчество превращается в начетничество. Хемингуэй, думаю, именно это имел в виду, когда написал: мастерство в тебе самом, это не набор инструментов, которыми ты научился орудовать.

– В советское время в Литинститут не брали после школы, сейчас — пожалуйста. Разве человек не должен ­кем-то стать, поднакопить жизненный опыт, много прочитать, многое передумать, прежде чем делиться своими мыслями с другими? Разве написанная книга не подобна паутине, которую взрослый паук вытягивает из себя?
– Поскольку в Литинституте я преподаю уже больше тридцати лет, а до этого практически изнутри следила за семинаром прозы, в котором учился мой муж под руководством Владимира Маканина, — могу с уверенностью сказать: возраст автора — не определяющий фактор в литературе. Как ни банально это звучит, но определяющим является только талант. Он, как дух, веет, где хочет, в любом возрастном пространстве.

– Что вы чувствуете, когда написана очередная книга? Опустошенность?
– Чувствую сильнейшую, буквально физическую усталость. Однажды даже в больницу попала — как ни странно, после романа «Глашенька», по которому ни о чем подобном, мне кажется, догадаться невозможно. Но это никакая не опустошенность. Наоборот. Законченная книга переполняет меня еще очень долго, мне трудно бывает от нее оторваться. И ни малейшей потребности восполнять энергию у меня поэтому не возникает. У меня есть потребность жить полной жизнью, это да. Общаться с дорогими мне людьми, читать, ходить на выставки, путешествовать.

– В какой момент сочинителя уже можно называть писателем? Каковы критерии?
– Критерий только один: вкус. И уж точно не люди присваивают сочинителю звание писателя. Когда Бродский сказал на советском судебном процессе, что поэтом его сделал Б-г, эти слова были самыми простыми и естественными. Приходится мириться с такой необъективностью!

– Татьяна, вы — удивительно работоспособный человек, потому и успеваете невероятно много. Как вас на все хватает, сколько часов в ваших сутках и каков ваш образ жизни?
– Из того, что ­вообще-то у меня обычный рабочий день, не более длинный, чем у любого человека, приходящего на работу утром и уходящего вечером, — я делаю логичный вывод о том, что многие литераторы просто не способны на постоянное усилие, потому и считают его ­чем-то экстраординарным. Конечно, когда мне надо ­куда-то пойти или поехать с утра, или отвлечься на ­какие-то навязанные извне заботы, то работать уже не получается. Но это означает только, что хождения и поездки надо жестко дозировать, а посторонние заботы тем более. В целом же ничего особенного в моем образе жизни нет. Когда дети были маленькими, все было, конечно, очень напряженно. А сейчас я просто просыпаюсь утром, завтракаю и сажусь работать. Со стороны это, наверное, выглядит скучно, обыденно, но так и должно быть у литератора, чтобы самое интересное было внутри работы, а не вне. Ну, а вечером уже читаю, ­что-нибудь смотрю, ­куда-нибудь иду, с ­кем-нибудь встречаюсь. Ничего особенного, правда…

– У вас замечательная семья: муж — прекрасный писатель и верный друг, состоявшиеся в своих профессиях сыновья… Это везение, характер или ­что-то другое?
– Лаконичная формулировка Николая Михайловича Карамзина: «Счастье есть дело судьбы, ума и характера», — представляется мне исчерпывающей. В ней и необходимость личного усилия, и напоминание о том, что человек не должен преувеличивать свои заслуги в собственном благополучии.

– Я знаю вас как социально активного человека с твердой жизненной позицией. Сегодняшние времена трудно назвать комфортными для большинства россиян, к тому же страну покидают лучшие умы и таланты, задыхающиеся от несвободы или не нашедшие себе достойного применения. Плодородный слой истощается. Если представить на минуточку, что вы — президент или, хотя бы, министр культуры, что бы вы предприняли в первую очередь?
– А не надо ничего особенного предпринимать — условия нормальной жизни государств и народов давно известны и проверены на опыте самых благополучных из них: сменяемость власти на честных выборах, свобода слова и совести, равенство граждан перед законом — этот перечень выдаст любой поисковик. Велосипед уже изобретен, России давно пора научиться на нем ездить. И не стоит списывать на ­какие-то особые причины свое саморазрушающее нежелание это делать.

– В какое время и в каком месте вы бы жили, будь у вас возможность выбора?
– Хотела сказать, что «времена не выбирают, в них живут и умирают», но ­все-таки правдой в моем случае будет другое: я хотела бы жить во времена свободы. Точнее, только в такие времена я могу жить. Миллионы людей ненавидят свободу, еще для миллионов она ­что-то вроде бантика на платье: симпатично, но можно и обойтись. Объяснять им, почему нельзя жить без свободы, все равно, что объяснять рыбе, почему человеку нельзя жить без воздуха — рыба иначе устроена, ей воздух не нужен. Точно так же бессмысленно объяснять, что такое свобода и чем она ограничивается, тому, кто считает ее возможностью безнаказанно убивать себе подобных. Но миллионам людей свобода, естественным образом сопряженная с ответственностью, необходима как воздух, и я отношу себя к этому большому и значимому сообществу.
Беседовала Лариса КАНЕВСКАЯ