Настоящий сапожник

В открытые окна залетал шум моря, вместо металлического звона будильников мы просыпались под крики петухов. Белое солнце безжалостно било в белые стены, пунцовые и фиолетовые мальвы жарко пылали в палисадниках прямо под окнами. Вместе с солнцем заглядывал в комнату новый день, наполненный бесконечными заботами и маленькими трагедиями детства. Одной из них, возвращающейся каждую субботу с неизбежностью маятника, было посещение сапожника Менделя.
Мои родители поддерживали правую партию Херут, которую возглавлял Бегин, соседи через дом были ярыми сторонниками Рабочей партии и Бен-Гуриона. Между нами жил пожилой сапожник Мендель, ортодоксальный еврей с длинной седой бородой. Он целыми днями сидел в мастерской, занимавшей большую комнату его домика, и стучал молотком, вгоняя гвоздики в подметки. Политика его не интересовала, и за это соседи относились к нему с некоторым пренебрежением. В те годы, как, впрочем, и сегодня, израильское общество было насквозь политизированным.
– Евреи получили новую игрушку, — отвечал Мендель, когда его спрашивали, почему он не голосует на выборах в кнессет. — Две тысячи лет мечтали об этой забаве и теперь предаются ей с неуемной страстью.
Каждую субботу, после того как Мендель возвращался из синагоги, я отправлялся к нему в гости. Зачем, почему, для чего — не спрашивайте. Так хотел мой отец. Особенно мучительным это было в летние субботы, когда ватага мальчишек с нашей улицы убегала на пляж. А я, я надевал чистую, выглаженную мамой рубашку, отутюженные брюки, носки, панамку — Менделю нравилось, когда я приходил в головном уборе и в сандалиях не на босую ногу, — и шел на муки.
Сапожник со своей женой тетей Ханой в это время всегда трапезничали. Детей у них не было, поэтому за столом они сидели в полном одиночестве. От старомодного платья тети Ханы пахло засушливой гадостью, от которой у меня першило в горле и страшно хотелось чихать. Она была доброй теткой, но какой-то сморщенной и пожухлой, точно цветок, забытый между страницами книги.
Ели они всегда одно и то же: сладкую фаршированную рыбу, запеканку из лапши, именуемую «кигл», наваристый бульон и варево из фасоли, картошки и куриных горлышек — «чулнт». Меня от их нафталинной кулинарии воротило, всему этому безобразию я предпочитал хлеб с повидлом и кружку холодного молока. Но приходилось терпеть, ведь отец каждый раз предупреждал меня быть вежливым. Вежливым в его понятии было отвечать «спасибо» на все предложения тети Ханы.
Пока я запихивал в себя жирную лапшу и сладкую рыбу, Мендель напевал песенки. Петь он не умел, так что его хриплое бормотание только увеличивало мои муки. А потом… Самое противное начиналось потом. Убедившись, что я съел все до последней крошки, он пускался рассказывать старые сказки из Писания. Мендель называл меня «внучек» и заводил свою шарманку минимум на полчаса. В общем, на пляж я попадал только после полудня, когда мои приятели успевали набегаться и накупаться до изнеможения.
Одна из августовских суббот выдалась особенно жаркой. Улицы будто вымерли, все живое спряталось в тени. Даже тишина, казалось, была напоена зноем, и в ней с особенной резкостью разносился треск кузнечиков. При одной мысли о горячем «кигле» и «чулнте» меня прошибал пот, но Менделе словно не чувствовал жары, и субботний ритуал был выполнен от первого до последнего пункта без малейшего отступления.
Вернувшись домой и с ожесточением отлепляя промокшую от пота рубашку, я спросил отца:
– Ну почему, почему нужно убивать время, потешая этих стариков?
– У них больше никого нет, — очень серьезно ответил отец. — И они ждут твоего визита всю неделю.
– Но почему именно я? Почему из всех мальчишек нашей улицы должен страдать только я один?
Отец нахмурился, пересел на другой стул и уткнулся в книгу, давая понять, что разговор закончен. Несмотря на резвость и невоздержанный язык, я рос послушным ребенком и продолжал субботние визиты еще несколько лет, до самой смерти сапожника. И лишь тогда отец объяснил мне, в чем было дело.
– Зимой сорок первого года вермахт столкнулся с русским морозом. Особенно страдали летчики люфтваффе, их ноги к концу полета полностью теряли чувствительность. И тогда в нашем Лодзинском гетто фашисты срочно организовали фабрику по пошиву унт, сапог на меху. Условия положили роскошные: в гетто царил голод, а работавший на фабрике человек мог без труда прокормить целую семью.
Принимали только профессиональных сапожников, за обман расстреливали на месте. Трех бедолаг, решивших попытать счастья, поставили к стенке прямо у ворот фабрики вместе с бригадирами, принявшими их на работу.
Мы с твоей мамой поженились перед началом войны. В гетто она быстро начала болеть, то ли от голода, то ли из-за нервного потрясения. И ее и мои родители погибли прямо у нас на глазах. К весне сорок первого хода ее состояние сильно ухудшилось, стало критическим. Юденрат наладил в гетто некое подобие больницы, практически без лекарств, но с очень хорошими врачами. Они мне прямо сказали: если ваша жена не начнет нормально питаться, через несколько месяцев ее не станет.
Смерть от голода была у нас обычным явлением, каждый день телега похоронной команды увозила на кладбище десятки тел. Откуда я мог добыть для жены нормальное питание? Только устроившись шить унты! Я решил, зачем мне жизнь, если твоя мама умрет? И одним утром отправился на фабрику.
Пускали туда лишь по пропускам, аусвайсам, но я высмотрел место, где забор был ниже обычного, и вечером, до начала комендантского часа, притащил несколько больших камней. Поставить их один на другой и перемахнуть через забор заняло несколько минут. Спрыгнув, я быстрыми шагами направился к ближайшей двери в здании фабрики. Уже войдя, я услышал заливистый свисток — меня заметили.
Рассчитывать можно было лишь на то, что часовые издалека не разглядели мое лицо, а по одежде опознать не сумеют. На всякий случай я сбросил пальто, скрутил и засунул его под какой-то ящик и вошел в цех. Это было большое помещение, уставленное столами со швейными машинами и верстаками, на которых резали по шаблонам кожу. Возле каждой группы верстаков и одной швейной машины работала бригада. Бригад было десять или пятнадцать, и я поспешил к первой из них.
– Ты кто? — спросил меня мужчина с белой повязкой.
– Хочу на работу устроиться, — сказал я.
– На работу? А как ты сюда попал?
– Какая разница. Возьмите меня, я буду очень стараться.
– Ты сапожник?
– Нет, — честно признался я.
Мужчина скривился.
– Убирайся немедленно. Ты что, смерти моей ищешь?
Я перешел к следующей бригаде, но ответ был точно таким же. Рисковать жизнью из-за незнакомого человека никто не хотел. Подойдя к последней группе столов, я уже знал, какой ответ получу. Бригадир с белой повязкой на рукаве окинул меня оценивающим взглядом.
– У меня жена умирает от голода, — взмолился я. — Ей всего двадцать лет. Вы моя последняя надежда, я сделаю все, что велите!
– А ты сапожник?
Я тяжело вздохнул и отрицательно покачал головой. Врать не имело смысла, первая же проверка выдала бы меня с головой.
– Видишь эту посудину, — сказал бригадир, указывая на ведро, почти доверху заполненное черной краской. — Запусти в нее руки и мешай не останавливаясь. Краска плохого качества, она сворачивается. Перемешивай и растирай комочки.
Он отошел к верстакам, а я засучил правый рукав, опустил руку в ведро и принялся перемешивать. В краске действительно было много комочков, я прижимал их ко дну и давил что было сил.
Спустя несколько минут бригадир вернулся.
– Нет, так дело не пойдет! — воскликнул он. — Тебе же четко было сказано — двумя руками.
Я немедленно закатал второй рукав, перепачкав его краской, и снова взялся перемешивать. Прошло еще минут десять, бригадир снова подошел ко мне и бросил кусок ветоши.
– Вытри руки.
Я вытер, но краска успела впитаться, и теперь все сгибы и все морщины стали черными.
– Эй, ты! — рявкнул кто-то за спиной.
Я обернулся и чуть не обмер: перед нами стоял заместитель коменданта гетто, офицер СС, известный своей жестокостью. Он расхаживал со стеком и безо всякой причины и повода немилосердно хлестал встречавшихся ему евреев.
– Вот этого парнишку мы и разыскиваем, — стек взлетел вверх, и огненная боль пронзила мое плечо. — Не пытайся его выгораживать, я сам видел, как он перемахнул через забор.
– Этот парнишка один из лучших сапожников гетто, — ответил бригадир, — и принесет фабрике большую пользу. Я еле уговорил его присоединиться к моей бригаде. Работы у него хватает, все гетто тащит ему обувь для починки. Взгляните на его руки.
Немец сделал указующий жест, и я протянул ему свои черные ладони.
– Гм, — произнес он, — похоже, ты говоришь правду. Ладно, пусть остается, но за нарушение порядка первую неделю будет работать без пайка.
Стек ожег мое второе плечо, и эсэсовец двинулся дальше, раздавая удары направо и налево. Так я оказался на фабрике, так выжила твоя мать и я вмес­те с ней. И ты знаешь, сын, кто был этот бригадир?
– Откуда мне знать, папа?
– Наш покойный сосед, Мендель. Он спас твоих родителей от неминуемой смерти. Ты появился на свет благодаря ему, понимаешь?
Я молчал. Теперь все встало на свои места. И почему Мендель называл меня внуком, и почему отец так относился к моим субботним визитам.
– Но папа! — вскричал я. — Отчего же ты не рассказал мне об этом с самого начала?!
– Чем мы могли отплатить Менделю за наше спасение? Тем, что ему больше всего не хватало. Понимаешь?
Я молча кинул, заливаясь краской стыда.
– Я совсем не религиозный человек, — продолжил отец, — но меня учили, что мир управляется правилом: мера за меру. Мендель спас меня и твою маму совершенно бескорыстно, если бы я открыл тебе, в чем дело, ты бы чувствовал себя обязанным, и о бескорыстии уже не могло быть и речи.
И вот еще что, сын. Сейчас тебе стыдно, однако тогда ты бы привык и продолжал тяготиться этими визитами, но зная правду. Повзрослев, ты бы сожалел об этом куда горче и не в пример дольше, чем сожалеешь сейчас.
Яков Шехтер, Израиль
Иллюстрации: Александр Канчик