О если б ты опять сюда вернулась!

Пять «Масок» для королевы

В этом году сразу пять «Золотых масок» (а это высшая театральная премия) получил спектакль Пермского театр оперы и балета «Королева индейцев». В нем на барочную музыку Генри Пёрселла 1695 года легла история конкисты — преступного, трагического покорения индейцев в XV–XVI веках. Душевные страдания двух женщин — жены испанского военачальника (Надежда Кучер, «Маска» за лучшую женскую роль) и дочери индейского вождя, полюбившей испанского офицера-палача, — и мы восприняли как нечто глубоко личное благодаря постановщику Питеру Селларсу («Маска» за режиссуру) и Теодору Курентзису (за лучшую дирижерскую работу).

Вспоминаю первую крупную работу Курентзиса еще в Новосибирске десять лет назад — «Аиду» в постановке Дмитрия Чернякова. «Маску» получил режиссер, а Теодор тогда плакал как ребенок: «Это моя «Маска», моя!» Работая теперь в Перми, он сам выбирает, с кем работать. В итоге «Королева индейцев» на XXI «Маске» была признана и лучшим оперным спектаклем. И, что совсем уж невероятно, ей отдали свою драгоценную премию и критики (обычно они голосуют за драматический спектакль).

А вообще по опере у Пермского театра было 15 номинаций! Я даже позлорадствовала, потому что, когда в 2000-х Теодор работал с «Виртуозами Москвы», собственными глазами видела, как оркестранты смеялись в лицо странному греку. Досмеялись. В этом году он — один из кандидатов на пост главного дирижера Берлинского симфонического оркестра.

Другой бесспорный спектакль-победитель в трудном разделе «оперетта/мюзикл» — бродвейский «Чаплин» Театра музкомедии Санкт-Петербурга. Как только на сцену вышел исполнитель заглавной роли Евгений Зайцев, смешно было бы думать, что у него будут конкуренты. «Маску» получили и он, и Мария Лагацкая-Зимина за роль знаменитой скандальной журналистки Хедды Хоппер, и весь спектакль, заставивший пережить перипетии совсем не веселой жизни величайшего комика мира.

 

Как по-китайски «Белые ночи»?

Уж не знаю, как Московской филармонии удалось привезти самого дорогого пианиста в мире — Ланг Ланга. Может, по старомодному взаимообмену между державами? Вокруг Ланга идут споры: его техника феноменальна, мне даже кажется, иногда он играет быстрее, чем способно воспринимать человеческое ухо. Но зачем?

Итак, пианист сначала размялся на «Итальянском концерте» Баха, повеселив публику живостью гримас. Затем расстроил «Временами года» Чайковского. Пьесы-то все с детства заветные. Однако впервые в жизни они показались пустыми салонными безделушками. Особенно обидно было за наши трепетные «Белые ночи» и «Подснежник» — может, в китайском нет таких понятий? В конце концов, я и сама все время забываю, что такое «У камелька». В общем, получился не Чайковский, а 12 китайских мальчишек в смешных штанишках — они украшали пианино в доме одного выдающегося востоковеда в середине 1950-х и мне, первокласснице, ужасно нравились.

Весь концерт я все представляла себе наших консерваторских стариков начала 1960-х: если бы китайский студент на экзамене вышел и вот так играл бы Скерцо Шопена, выгнали бы его через две минуты или через пять?.. А Генрих Нейгауз наверняка отпустил бы убийственную шуточку.

Он когда-то говорил о неуживчивых великих людях. А вот Ланг Ланга весь мир обожает как раз за уживчивость, позитивность и большое личное обаяние. Правда, к позитивности Баха и обаянию Шопена это отношения не имеет. Зато на бис весомо и с душой в Москве прозвучала китайская мелодия, похожая на песню «Огней так много золотых на улицах Саратова». И показалось, что это для симпатяги Ланга самое оно.

 

Там, где кончаются слова

Когда говорят, что современные оперы — это настоящая пытка, хочется привести в пример работу Московского музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко. Так почему же он их не боится?

Одно из потрясений сезона — опера Владимира Тарнопольского «По ту сторону тени», в основе которой — притча Платона: мы — лишь узники в пещере, и всё, что мы видим, — лишь тени на стене, а свет, подлинная жизнь, где-то за спиной. Узник, побывавший на свободе, будет объявлен сумасшедшим.

Опера о пропасти между видимым миром и подлинными идеями — это почти невозможно! Но она есть, потому что Владимир Григорьевич и талантлив, и умен, а имя его если и не гремит, то только по его скромности и потому, что мы ленивы, нелюбопытны и на удивление равнодушны к своим корифеям.

Тарнопольский использовал еще ряд сюжетов, в частности, античную легенду Плиния-старшего: девушка, провожая парня на войну, очерчивает углем его тень на стене — не так ли появился первый портрет? Сложнейшие философские вопросы материализованы нашими певцами, ансамблем «Студия новой музыки» под управлением Игоря Дронова и ­боннским режиссером и хореографом Робертом Векслером. А компьютерный график Фридер Вайс с помощью сложной аппаратуры создал нематериальную на ощупь, но очень действенную игру светотени.

Я всегда считала, что самая совершенная музыка — это та, о которой ничего нельзя написать, ибо она возникает там, где кончаются слова. Сам автор говорит, что хотел создать «нечто прозрачное, хрупкое, многозначное и принципиально незавершенное». И публика изумилась — а это первое, чего требует настоящий театр. Вот и ответ! А второй таков: театр — существо живое, если хотите — даже что-то вроде лемовского Соляриса. И если он действительно жив, со сцены на нас поглядывает отражение нашего мира. А если мертв — мы получим очередной посмертный слепок с «Евгения Онегина» или, например, героев «Бал-маскарада» Верди в дресс-коде работников столичного департамента культуры.

 

Крылышки и сердечки

В общем, современная опера с трудом, но жива. А как у нас с романсом?

В Театре наций вижу афишу, на которой в лоб стоит: «Русский романс». Правда, режиссер очень уж радикальный — Дмитрий Волкострелов. Спрашиваю: «Там поют?» – «Поют…» – «Иду!» — не дослушав, обрадовалась я, хотя понятно, что приличного романса и в консерватории-то теперь не услышишь.

Публику рассадили кружком на стулья, отдельно и хаотично расставленные среди натуральных березовых стволов. В центре зала — рояль. Три певицы долго разделывают романсы, как бройлерных кур: грудки — сюда, ножки Буша — туда. То есть они минут двадцать читают крошечные отрывки: сначала все строчки на «Я»: «Я вас любил… Я пережил свои желанья…», затем на «Вы…», потом на «Напрасно…» и т.д. В общем, сердечки, крылышки, печенка — все отдельными кучками.

Препарирование продолжается (композитор — Дмитрий Власик): звучат то голый аккомпанемент, то шорохи и таинственные потусторонние звуки, то признания трех чудесных молодых актрис (тексты они пишут сами) вроде: «В романсах — о любви, о разлуке, о вере, а я в жизни эти слова даже стесняюсь произносить». Они даже несколько романсов все-таки споют своими некрепкими гитисовскими голосами.

Все девушки в белых платьях пушкинской поры, с локонами и завитушками — как на миниатюрах того времени. И вот наконец они замолкают совсем. А под потолком носятся обрывки их разговоров. Это говорят между собой призраки! Например: «Короче, я умерла, и не помню больше ничего»… «Меня нет. Музыка есть, а меня нет!» И получаются они памятником ушедшей культуре, хрупкость и недолговечность которой в этот момент переживаются очень остро.

В финале на зрителей сыплются конверты, я тоже один спрятала в сумку.

Пожилая публика, которая пришла «на название», очень ругалась. А молодые зрители обсуждали спектакль так страстно, что орали даже на улице, будто вышли навеселе из рок-клуба.

Дома я распечатала конверт. Там оказался переписанный от руки романс «О, если б ты опять сюда вернулась». Что-то дрогнуло: кто бы мне мог так сказать?.. И я чуть-чуть почувствовала, почему полтора века назад под романс рыдали. Наверное, именно этого и хотел режиссер.

Наталья ЗИМЯНИНА, Россия