О «пророке» и Отечестве

Теория и жизнь

Молодой блестящий ученый, главный теоретик ОПОЯЗа* революцию не только не принял, но и боролся с ней с оружием в руках. Шкловский писал: «Искусство всегда было вольно от жизни, и на цвете его никогда не отражался цвет флага над крепостью города». Но теория расходилась с жизнью, и в 1918 году он примкнул к правоэсеровскому вооруженному мятежу. Когда в 1922-м начались первые аресты и подготовка к первому показательному процессу над правыми эсерами, он эмигрировал — новая власть своих идейных врагов никогда не забывала. И всегда добивала.

Эмиграция и возвращение

В Германии было холодно, голодно и мучила тоска. Все, что он любил — жену, друзей, ОПОЯЗ, — он оставил в России. И тогда он начал писать книги. Впрочем, Шкловский делал это всю жизнь. О том, что он пережил с 1917 по 1922 год, новоявленный эмигрант рассказал в «Сентиментальном путешествии». Он умолчал больше, чем рассказал, совсем немного в книге было о его реальном участии в антисоветском заговоре.

А потом он взялся за «ZOO, или письма не о любви, или Третья Элоиза». Женщина, которую он любил, была сестрой Лили Брик — в будущем писательница Эльза Триоле, ставшая женой Луи Арагона. Он писал ей обо всем на свете — о Велимире Хлебникове и Алексее Ремизове, о холоде и жестокости нелюбящих, о принципе относительности и немце с кольцами в ушах. Последнее, 29-е письмо адресовал во ВЦИК, в котором признал, что революция переродила его, что в Берлине ему нечем дышать, что он поднимает руки и сдается. Он просил впустить его в Россию.

«Придется лгать…»

Он прекрасно знал, куда и к кому возвращается и что его ждет на родине. Когда прошение о прощении было удовлетворено, в письме Горькому в сентябре 1923 года он сообщил: «А я уезжаю. Придется лгать, Алексей Максимович. Я знаю, придется лгать. Не жду ничего хорошего».

Хорошего на родине действительно было мало. Но у него не отобрали возможность писать. А писать для него означало жить. На родине. Теперь она называлась СССР. К этому нужно было привыкнуть.

Третий путь

Он был человеком в литературе и литературным человеком. И вне литературы, вне ежедневного кропотливого труда, как и вне родных осин, себя не мыслил. Он начал писать с юности. О чем бы ни писал, исключая лишь некоторые исторические книги и литературоведческие труды, он писал о себе. Вернувшись, написал и издал «Третью фабрику» (1926), самую личную, самую откровенную свою книгу.

Писал в ней, что видит на сегодняшний день только два пути. Один — «уйти, окопаться, зарабатывать деньги нелитературой и дома писать для себя». Другой — «пойти описывать жизнь и добровольно искать нового быта и правильного мировоззрения». Для себя выбрал третий: «Работать в газетах, в журналах… изменяться, скрещиваться с материалом, снова изменяться, скрещиваться с материалом, снова обрабатывать его, и тогда будет литература». Дальше шли строки, которые вызвали недоумение у всех, кто его знал: «Из жизни Пушкина только пуля Дантеса, наверно, не была нужна поэту. Но страх и угнетение нужны» (здесь и далее курсив мой. – Г.Е.).

Сейчас об этом даже не хочется спорить. Но тогда так думал не только Шкловский. Эпоха и время давили все живое и не поддающееся давлению. И все-таки у него хватило смелости признаться: «Я живу плохо. Живу тускло… Ночью вижу виноватые сны…» Литературная жизнь в СССР конца 1920-х резко отличалась от той, которой он жил до эмиграции. Привыкнуть было трудно, даже ему.

Он сделал несколько неверных шагов. В частности, хорошо написал об «Александре Невском», несмотря на то, что этот фильм вычеркивали из списка лучших картин Эйзенштейна. И о его сценаристе (рука не поднимается написать писателе) Павленко. На Павленко пробы некуда было ставить, одно время он был председателем правления Союза советских писателей, и от него пострадало много достойных людей. В кулуарах Шкловский называл его «Правленко».

По гамбургскому счету

В 1928 году, еще до наступления политических холодов, он успел издать книгу «Гамбургский счет». Годы были еще такие, что в предисловии еще можно было написать: «Гамбургский счет — чрезвычайно важное понятие. Все борцы, когда борются, жулят и ложатся на лопатки по приказанию антрепренера. Раз в году в гамбургском трактире собираются борцы. Они борются при закрытых дверях и завешанных окнах. Долго, некрасиво и тяжело. Здесь устанавливаются истинные классы борцов — чтобы не исхалтуриться. Гамбургский счет необходим в литературе. По гамбургскому счету — Серафимовича и Вересаева нет… В Гамбурге — Булгаков у ковра. Бабель — легковес. Горький — сомнителен (часто не в форме). Хлебников был чемпион».

Через почти 90 лет можно признать его правоту насчет Серафимовича, Вересаева, Горького и Хлебникова, с Бабелем — ошибся. Бывает. Но самое главное, сегодня можно утверждать, что сам Шкловский проходит по «гамбургскому счету». Хотя, как и Горький, часто бывал не в форме.

В «Фабрике» он сравнил писателя со льном, которого «дергают из земли, взяв за голову»: «Лен, если бы он имел голос, кричал при обработке».

В 1930-е у него начал меняться голос. Время требовало компромиссов, и он, имея за плечами ту биографию, что имел, сознательно шел на них. Уступал дорогу «автобусу» и делал это не из вежливости, а понимая, что при столкновении всегда побеждает «автобус».

Памятник своей ошибке

Борьба с формализмом в СССР не прекращалась. В конце 1920 – начале 1930-х стало подмораживать. Чтобы уцелеть, пришлось отрекаться от прежних взглядов. Он отрекся, но по-шкловски. Только ему удалось назвать в январе 1930 года статью в «Литературной газете», где он отрекался от прошлых взглядов, «Памятником (!) научной ошибке». Кто еще мог воздвигнуть памятник ошибке, пусть и научной, в начале 1930-х? А все понимающий Виктор Борисович — смог.

Он уже давно жил двойной жизнью. И стал единственным из опоязовцев, который осудил формальный метод, признал, что классовая борьба распространяется на литературу. И простым языком, понятным рапповским** держимордам (многие из которых были связаны с ОГПУ), сказал, что его ранние выкладки нельзя рассматривать как выпады против советской власти, это всего лишь споры ученых меж собой.

Цель была достигнута — Шкловский под «автобус», набиравший скорость и давивший и правых, и виноватых, не попал. Более того, его не только простили, но и привлекли в авторский коллектив, который должен был написать книгу по истории Магнитстроя: осенью 1932-го взяли в группу видных советских писателей во главе с Горьким в поездку по Беломорканалу. Там, средь тюрем и лагерей, родился один из самых известных афоризмов Шкловского. На вопрос сопровождавшего его чекиста, как он себя здесь чувствует, он ответил: «Как живая лиса в меховом магазине».

В то же время в этом эпохальном 600-страничном коллективном труде советских писателей он участвовал в самом большом количестве глав — в девяти. И, рассказывая о написании этой книги, он будет утверждать «правильность единственного пути» и говорить «о великом опыте превращения человека». Слово все больше и больше расходилось с делом.

В числе космополитов

В 1949-м, когда шла борьба с космополитами***, Константин Симонов, который никогда в антисемитизме замечен не был****, в журнальной статье выступил с утверждением, что «Гамбургский счет» – «абсолютно буржуазная, враждебная всему советскому искусству книга». (Полагаю, что именно так он и думал. – Г.Е.) Насчет «буржуазная» — не знаю, но что «враждебная» — это один из руководителей советской литературы уловил верно. За книгу, написанную в 1928 году, преследовать было уж вовсе глупо — его потрепали на разных собраниях и оставили в покое.

Диагноз Каверина

В 1958 году Шкловский за опубликованного за границей «Доктора Живаго» осудит Пастернака. Несмотря на то, что водитель «автобуса» сменился, да и сама машина сбавила обороты. Несмотря на то, что на него никто не оказывал давления. Ему, беспартийному, ничего не угрожало, если бы он промолчал, но 35-летняя советская выучка была такова, что он решил быть правее «папы». Много позже Вениамин Каверин обвинит своего старого учителя и товарища в «рабском страхе» и поставит диагноз: «распад личности». После этого «распада» Виктор Шкловский напишет еще с десяток книг.

Нет пророка  в своем Отечестве

Когда-то он написал: «Нет, говорят, в Отечестве пророка... Видел карточку (кажется) К. Федина. Он сидит за столом между статуэтками Толстого и Гоголя. Сидит — привыкает». Шкловский хотел быть пророком. Хотя бы в той области, которой занимался. Но карточки, подобной фединской, у него не было. В 1984 году писатель и литературовед, ученый и критик, киновед и киносценарист, угомонившийся скандалист, формалист и некогда возмутитель спокойствия, тихий и недвижимый лежал на голой сцене Центрального дома литераторов. Сквозь маску смерти просвечивала все понимающая улыбка.

Геннадии ЕВГРАФОВ, Россия

_________

* Общество изучения поэтического языка, организованное в 1916 г. Тыняновым, Эйхенбаумом, Бриком, Шкловским и др. молодыми учеными.

**РАПП — Российская ассоциация пролетарских писателей.

***Т.е. с евреями, как писали тогдашние газеты, «окопавшимися в литературе и искусстве». Очевидно, Шкловский угодил под кампанию потому, что его отец был еврей родом из Умани, а бабушка — автором книги мемуаров на идише.

****В 1951 г. К. Симонов довольно резко критиковал антисемита М. Бубеннова, выступившего против псевдонимов, и самого М. Шолохова, его поддержавшего. Очевидно, Симонов не побоялся вступить в полемику с последним, тоже откровенным антисемитом, литературным — не генералом — маршалом потому, что был любимцем Сталина, лауреатом аж шести премий его имени.