Величие замысла

Писать об Иосифе Бродском сложно, потому что он закрыл свои личные архивы на 75 лет, но ведь тем интереснее работать. Когда-то Александр Пушкин, размышляя о планах «Божественной комедии» Данте, упомянул о величии замысла. Эта фраза Пушкина стала ключевой для всей жизни поэта Иосифа Бродского. Он был разным в жизни: и ироничным, и раздраженным, и молчаливым, и разговорчивым, но в своей поэзии, в своей литературе он всё подчинил величию замысла. Писал ли он «Большую элегию Джону Донну» или «Новые сонеты к Августе», «Столетнюю войну» или «На смерть Жукова», в глубине его сознания оставалось: «Главное — это величие замысла».

С юных лет Бродский старался, подобно древнему восточному мудрецу Конфуцию, никогда не отступать от значимых ритуалов. Он осознанно ковал свою судьбу как судьбу великого поэта. Впрочем, он и был им. «У каждой эпохи, каждой культуры есть своя версия прошлого», — говорил Иосиф Бродский. Вот и у своей личной эпохи он прочерчивал свою версию в «Диалогах» с Соломоном Волковым, не доверяя никому из посторонних свидетелей.

«Я всегда себе говорил — всегда, во всех ситуациях, скверных, не скверных, даже когда мне удавалось делать что-то, с моей точки зрения, очень толковое, я всегда говорил себе: “Иосиф, надо взять нотой выше”…» (беседа с Элизабет и Хайнцем Маркштейн в Вене в 1972 году, опубликована на портале Colta.ru).

Он и жил «нотой выше». Во всем. Без величия замысла он не мог писать ни о любви, ни о природе. В этом смысле он был творчески счастливый человек. «Художник — особенно в русской терминологии — это живописец, ... я понимаю, как художник может быть счастлив, когда он видит и познает что-то, когда он работает. Я предполагаю, что Брак (это мой любимый художник) — это не страдалец. Его художником сделало не страдание. Но колоссальное внутреннее богатство и процесс работы — вот что сделало его человеком. Я даже думаю, что Шагал, между прочим, не страдалец…» (беседа с Элизабет и Хайнцем Маркштейн).

Думаю, он и в жизни вел себя согласно некоему ритуалу поведения великих поэтов. Не из-за высокомерия, а для того чтобы не снизить значимость своего Слова, величие своего Замысла. Может быть, и встречи с Анной Ахматовой были нужны ему, молодому застенчивому поэту, чтобы понять, как надо себя вести, как надо держаться великому поэту. Ахматова не была поэтическим наставником Иосифа Бродского, она была учителем его ритуальности общения. Виктор Кривулин вспоминал: «Я видел, что Бродский следил за тем, как Ахматова произносила слова, переводила любую житейскую ситуацию в план речевой и в план поэтический за счет артикуляционной метафоры, за счет жеста, который становился словом…»

У Иосифа Бродского в поэзии как бы царит рай словесный. Может, отсюда, от величия замысла и идет его постоянное обращение к античности, к глобальным проектам. В последние годы жизни его потянуло к едкой сатире. Он в жизни с юности любил полублатную лексику, так бы и писал, пользуясь ей. Но величие замысла не позволяло. Думаю, иногда он даже тяготился этим величием, но никогда не спускал себе.

Паровоз поэтического величия тащил Иосифа Бродского от плоских шуток и стихотворных насмешек к истинной религиозности, государственности, имперскости. Он и сам порой сопротивлялся этому паровозу, хотел отстать от него, но импульс единого жизненного замысла был сильнее. Этот замысел он лепил еще в юности, затем мощно развил в северной ссылке, закрепил позже в своем родном Питере и не оставлял без внимания в эмиграции.

После ссылки в Норенскую Анна Ахматова сказала: «Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нарочно нанял». Так всё и было. Иосиф Бродский и сам осознанно делал свою биографию, не позволяя себе распускаться. Вот уж истинный конфуцианец со своими ритуалами жизни.

Его любимый философ Ортега-и-Гассет писал: «Жизнь — неизбежная необходимость осуществить именно тот проект бытия, который и есть каждый из нас…» Далеко не все люди осуществляют предназначенный им проект бытия, или, говоря по-восточному, следуют своему Дао. Иосиф Бродский максимально старался осуществить именно предназначенный ему свыше жизненный проект и потому следовал своему Величию Замысла.

Насколько я знаю, его возлюбленная Марина Басманова признавала: «Уже в октябре 1964 года, во время ночных разговоров в деревне Норенская, Бродский говорил о близком ему духе искусства. Вот то, что мы видим вокруг себя и среди чего живём, — это как частичка, ископаемая косточка от какого-то огромного целого, и по ней мы восстанавливаем это целое ничтожными долями, устремляемся наружу, вовне. Всё, в чём не содержится такого устремления — хоть немного, — чуждо ему и неинтересно. Ещё он говорил, какая это жуткая штука — самоконтроль, взгляд на себя со стороны, осознание собственных приемов и ходов, отвращение к себе за эти приемы до отчаяния, до ненависти к работе, и единственное, что может спасти здесь, это величие замысла. То есть надо ломиться через все эти стыд и страхи — с последующим подчищением, с возвратом назад, — идти ва-банк, рискуя полным провалом и неудачей, очертя голову кидаться, может быть, в пустоту, может быть, в гибельную — но только так. Позже я замечала, что возвращаться назад и подчищать он не очень склонен и что действительно некоторые вещи разваливаются от несоразмерности, кончаются неудачей, катастрофой, но даже эти катастрофы великолепны в своей подлинности, как развалины Колизея или Парфенона».

Ему приходилось сложно, ибо по характеру своему он был не таким уж серьезным, скорее, легкомысленным человеком, готовым пускаться во всякие авантюры. Но сделав выбор, Иосиф Бродский всю жизнь старался не выпадать из формата своего бытия, из формата Величия Замысла. «Есть только две вещи: твоя жизнь и твоя поэзия. Из этих двух приходится выбирать. Что-то одно делаешь серьезно, а в другом только делаешь вид, что работаешь серьезно. Нельзя с успехом выступать одновременно в двух шоу. В одном из них приходится халтурить. Я предпочитаю халтурить в жизни…» — на это его признание стараются не обращать внимания. А ведь так оно и было. Весь его донжуанский список, его бесчисленные восторги по поводу самых разных незначительных поэтов, его противоречащие друг другу интервью, которые он раздавал направо и налево, делая себе неплохой пиар, это всё была, по его же словам, халтура. А вот в поэзии он всё соизмерял с величием замысла. Он не интересовался бытом, и потому мимо него прошли все эти якобы тяготы ссылки или политических преследований.

Я почти ни в чем не согласен с Валерией Новодворской, но о Бродском она как филолог высказала верные мысли: «Стихи Бродского в нашем Храме — воздушное кружево, опасная, бездонная готика, пространство, зеркала, бездны. Он сродни Мандельштаму, чья плоть переходит в состояние мысли. Как у элементарной частицы. Закон неопределенности Гейзенберга: или движение, или масса. Массы у Бродского нет, как и у Мандельштама. Высший пилотаж. И тут же — зрелая, холодная, злая, сверкающая сатира, которой научили бесхитростного, доброго человека решившие извести его фараоны города Ленинграда».

Разве что сверкающую сатиру я бы отделил от его бездонной готики, сатира-то как раз дно имеет, как и его эпиграммы. Но мы же Пушкина и Лермонтова ценим отнюдь не за их эпиграммы. Здесь уж у Валерии Никитичны прорвалась ее политическая позиция, не удержалась, решила и Бродского привязать к либералам. Никак не получится.

Для своей единой и цельной «Божественной комедии» ему не хватало родины. В одном из последних стихотворений он писал предельно откровенно:

Меня упрекали во всем, окромя погоды,

и сам я грозил себе часто суровой мздой.

Но скоро, как говорят, я сниму погоны

и стану просто одной звездой…

И если за скорость света 

не ждешь спасибо,

то общего, может, небытия броня

ценит попытки ее превращенья в сито,

и за отверстие поблагодарит меня.

Я думаю, в том и заключалось величие его замысла, сила его честолюбия, он готов был идти навстречу смерти, признавая ее вечную связь с жизнью, это тоже входило в его замысел: «Взглянем в лицо трагедии». То есть в лицо своей смерти.

Владимир БОНДАРЕНКО, Россия

В оформлении статьи использована репродукция картины 

Иосифа Бродского. 

Автор: Алексей Курбатов