Королева Фар-Рокавея

– О, я знаю: русские любят море! Черное море. Одесса, Крым. Я хочу, чтобы иммигранты снимали квартиры у нас в Фар-Рокавее. А потом, может, они будут покупать здесь дома. Мы должны восстановить этот прекрасный район, который гибнет, гибнет на глазах. И мы его возродим! Я поведу вас на океан, и вы увидите, какая здесь красота! — с пафосным жаром говорила Хана, словно вещала с трибуны или с амвона. Она была пенсионеркой, подрабатывала в Real Estate и весьма трепетно относилась к своему месту проживания.
Они тогда только-только приехали в Америку и, само собой, абсолютно не разбирались в американской жизни. А уж такое нечеткое, размытое определение, как «прекрасный район, который гибнет», можно было расшифровать, лишь рискнув пожить в этом самом районе и испытать на собственной шкуре, что оно значит.
Пламенная речь Ханы сработала, и Люся с мужем Женей решили снять квартиру в Фар-Рокавее. Прицел был дальний и благородный: «Не дадим погибнуть этому району — своим непосредственным присутствием и потоком новых эмигрантов из Союза, который, благодаря Ханиным усилиям и агитации, непременно нахлынет в ближайшем будущем».
По рекомендации Ханы они сняли квартиру в частном доме у ортодоксального раввина Гольдмана… Женя и его все еще резвая мама поступили на курсы английского языка и каждый день больше часа тряслись на «А»-трэйне по дороге в Манхэттен. А Люсе в NAYANA сказали, что английский она и так знает и даже сама его вполне может преподавать иммигрантам. Словом, на курсах ей делать нечего. Конечно, нужно бы помочь Люсе с устройством на работу, но для этого она сначала должна принести справку, подписанную бэбиситтером, который согласен смотреть за ее ребенком. Денег на бэбиситтера не было. А кто же станет сидеть с ребенком за Люсины красивые глаза! Словом, Люся осталась дома — по хозяйству — до лучших времен.
Стоял сентябрь. Погода была теплая, мягкая. Люся с двухлетним Сашкой, по российской привычке, много гуляла. Ребенку нужен кислород! Заодно молодая мамаша осваивала новый район. Она бодро и уверенно толкала впереди себя прогулочную коляску, как будто фланировала по Измайловскому бульвару в Москве.
Очень скоро Люся заметила, что, кроме них с Сашкой, по улицам Фар-Рокавея никто не прогуливался. Люди садились в машины, уезжали на работу и по делам, приезжали, наскоро вылезали из авто и отправлялись восвояси. Народ засел в своих домах-крепостях и на улицу носа не показывал. Как белые, так и черные (население района было смешанным) смотрели на Люсю с явным недоумением и подозрением. Откуда взялась эта чокнутая? Сама зачем-то таскается по улицам, да еще и ребенка катит. Один добрый самаритянин, пожилой благообразного вида черный подошел к Люсе, неодобрительно покачал головой и посоветовал:
– Иди домой, милая! Здесь никто не гуляет. Опасно!
«Почему здесь опасно? Ничего опасного я не вижу. Ухоженные красивые домики, деревья, цветы. Бандитов нет. Тихо-мирно вокруг», — подумала Люся, но все же благоразумно направилась к своему дому. Вечером она решила зайти к Хане поболтать и заодно выяснить для себя, что значит «опасно».
Хана с мужем Адамом жили на самом краю поселка в двухэтажном домике, который хоть и был свежевыкрашен и утопал в клумбах и деревьях, таил в себе налет какой-то необъяснимой грусти и одиночества.
Адама, как обычно, не было видно. Когда Люся приходила к Хане, он или работал (крутил баранку в желтом такси), или отсыпался наверху в спальне. За все время знакомства с Ханой Люсе так и не привелось его увидеть.
Хана посадила Люсю на диван, поставила на журнальный столик хрустальные вазочки с фисташками и конфетами. А Сашке, чтобы не нудил и не мешал женской болтовне, дала сладкую булочку, пакетик яблочного сока и маленький автомобиль, с которым играл ее внук, когда дочка привозила ребенка к бабушке.
Люся откровенно любовалась Ханой. Та, несмотря на возраст (Люся предположила, что Хане было лет шестьдесят пять), все еще была красива и с достоинством носила свое крупное, слегка располневшее, тело. Она говорила на грамматически правильном английском, но с сильным акцентом, над происхождением которого Люся ломала голову, но считала неудобным прямо так, в лоб, спросить.
– Ну, как вам тут у нас — в Фар-Рокавее? — спросила Хана. — Да ты ешь, ешь, не стесняйся!
– Да всё вроде пока нормально. Гуляем с Сашкой по окрестностям. Только на днях меня почему-то остановил один пожилой черный и сказал, что гулять здесь опасно. — Люся вопросительно посмотрела на Хану. — Это правда?
– Ну, у нас тут, конечно, не Бродвей и не Пятая авеню. Бывает, что хулиганы нападают и отбирают деньги и срывают золотые цепочки. Гулять советую тебе около своего дома, вокруг квартала. Но, с другой стороны, если всего бояться, то лучше просто сидеть дома, запереться на сто замков и на улицу — ни ногой. Такая жизнь не по мне. Я каждый день молюсь Б-гу и ничего не боюсь. Ведь я же прошла через Терезин и Аушвиц.
– Как! Вы были в концлагере? Вы пережили Холокост?
– Да, я чешская еврейка. Мне тогда было двадцать пять лет. Мы жили в Праге. Нас всех сначала отправили в так называемое «образцовое еврейское гетто» — Терезин, а потом — для окончательного решения еврейского вопроса — партиями депортировали в Аушвиц. Мои родители, первый муж и пятилетний сынишка — все там и погибли. А я осталась жить. Такая вот судьба…
Хана все это произнесла спокойно, не дрогнувшим голосом, проиграла, как запись на пластинке. Все слезы были уже давно выплаканы.
– Нас освободили русские. Долгое время я была в лагере для перемещенных лиц. Там я познакомилась с польским евреем Адамом. Мы с ним объяснялись на смеси чешского и польского языков и прекрасно понимали друг друга. Влюбились, поженились и уехали в Америку. Я родила еще двоих детей. Адам с утра до ночи работал в такси. Заработал достаточно денег — купили вот этот дом. Я не хотела жить в душном городе… У меня уже двое внуков. Говорю тебе: я ничего не боюсь! И ты не бойся!
Люся, как завороженная, смотрела на Хану. Не знала, что сказать. Любая реакция — будь то сочувствие Ханиной судьбе или восхищение ее стойким характером — казалась Люсе банальной и ненужной. И тут вдруг Люсю осенило. Б-же мой! Ведь Хана говорит по-чешски, а она, Люся, пока еще не забыла этот язык, который учила в МГУ!
– Я таке млувим чески (я тоже говорю по-чешски), — сказала Люся. — Если хотите, будем говорить на вашем родном языке.
– Вот так сюрприз! — воскликнула Хана. — Конечно, хочу.
С этого дня они между собой говорили только по-чешски, изредка вставляя английские слова, когда в памяти не всплывали чешские эквиваленты. Чешский язык, возникший из прошлого и, казалось бы, совершенно ненужный здесь, в Нью-Йорке, тем более в Фар-Рокавее, вдруг стал нужным и очень важным для обеих женщин. Всё остальное, что различало их — возраст и социальное положение, — сразу отошло на задний план. Можно было поболтать по-чешски и отвести душу.
– Завтра утром, если хочешь, я отведу тебя на океан. Одна с ребенком ты туда не ходи. Я покажу тебе короткий и безопасный путь, — сказала Хана.
– Чудесно! Завтра в девять утра я за вами зайду, — ответила с готовностью Люся, а про себя подумала: «Если есть безопасный путь, значит, есть и опасный. Но ведь Хана ничего не боится…»
Погода на следующий день обещала быть жаркой — словно вернулось лето. Утренние солнечные лучи мягко освещали узкую дорожку к океану, поросшую выгоревшей и, странно, не вытоптанной за лето, девственной травой. Как будто по этой дорожке мало кто хаживал. В воздухе не чувствовалось приближения дождя, который предрекали синоптики, но Хана на всякий случай захватила с собой зонт. Зонт был большой, тяжелый, старомодный, не складной. «Не пригодится от дождя — спрячемся от солнца или…», — подумала Хана.
Люся взяла с собой сумочку: как всегда, с кошельком, зеркальцем и расческой. Думала после прогулки зайти в супермаркет.
– Зачем тебе сумка? Не в Метрополитен-опера идешь. Оставь сумку у меня дома. Достань кошелек и положи в карман джинсов. Здесь никто с сумками не ходит, — Хана учила Люсю уму-разуму.
– Нет, я без сумочки, как без рук, — упрямилась Люся.
– Ну, смотри, как знаешь, — не стала спорить Хана.
Вдвоем женщины на дорожке не умещались. Хана возглавляла поход к океану, шествуя уверенной походкой «хозяйки окрестностей». За ней, менее уверенно, оглядываясь по сторонам и толкая, как всегда, впереди себя прогулочную коляску с Сашкой, семенила Люся. Сначала дорожка вела вдоль оврага, потом по мостику через речушку. Далее они шли через поселок старых, заброшенных бунгало. Скопище заколоченных маленьких домиков напоминало мертвый город. Вокруг было зловеще пустынно. Громоздились кучи мусора, ржавых консервных банок, ветоши и всякого разного хлама. Над мусором летали, пронизывая тишину отвратительным карканьем, вороны. Люсе стало не по себе. Она вспомнила сцену на пустыре со Збигневом Цыбульским из знаменитого фильма Анджея Вайды «Пепел и алмаз».
– Где мы находимся? Куда вы меня привели? Мне страшно, — сказала Люся и дернула Хану за рукав.
– А ты не бойся. Здесь никого нет. Раньше это была зона отдыха. Приезжали из города белые люди, снимали на лето бунгало, купались в океане. Потом, когда дома в округе стали покупать черные (не думай: я не расистка, просто рассказываю тебе, как все было), белые приезжать перестали. Да и сами хозяева колонии всё забросили и позорно, в панике сбежали. Вот трусы! Теперь эти развалюхи принадлежат городу. Они продаются аж по доллару. Да никто не покупает: ни белые, ни черные.
– Еще бы! Да пусть мне приплатят, и я бы не стала жить в одной из этих страшных лачуг, — с презрением фыркнула Люся и нервно рассмеялась.
– Это не смешно, а очень и очень грустно! — подытожила разговор Хана.
Пройдя через мертвую зону заброшенных бунгало, женщины вышли к бордвоку. Перед ними открылся потрясающий вид на Атлантический океан и пляж. Хана была абсолютно права: выходцы из Союза, действительно, обожают морскую стихию. Мрачное настроение Люси вмиг улетучилось. Океан в это утро был настроен мирно. Люся любовалась мелкими барашками волн, набегающих на чистый светло-желтый (почти белый) огромный песчаный пляж, на переливающиеся на солнце разными оттенками (от серебристого до светло-лазоревого) во́ды, уходящие в даль к горизонту, и ее охватило чувство истинного восторга.
– Б-же! Какая здесь красота! Это тебе не Ялта и не Адлер! — воскликнула Люся, которая, кроме узких полосок черноморских каменистых пляжей и черного песка Тирренского моря, никаких других пляжей не видела. Правда, когда-то в детстве она ездила с родителями в дивную дюнную Палангу, но море там было холодным: не очень-то поплаваешь. — Я теперь понимаю, почему вы нас сюда зазвали и хотите возродить этот район. Спасибо вам, Хана!
Довольные погодой, океаном и друг другом, женщины побрели себе по Бордвоку. Гуляющих было мало. Изредка попадалась то пожилая пара, то инвалид в кресле на колесиках, которое катил хоуматтендант. Бордвок был достаточно широк, и теперь Хана с Люсей шли рядом, негромко переговариваясь по-чешски. Вдруг непонятно откуда: то ли сбоку, то ли сзади, прямо из небытия, вынырнул черный подросток. Он ловко, буквально в два прыжка оказался около Люси и рванул сумку, которая висела у нее на левом плече. Сумку он вырвать не сумел, так как Люся обеими руками крепко держалась за коляску. Но Люсино левое предплечье обожгла острая боль.
– Не отдам! Help! — закричала она и умоляюще посмотрела на Хану. А та тем временем ничуть не растерялась и сначала засадила увесистой металлической ручкой своего зонта парню в пах, а потом еще пару раз огрела его этой ручкой по голове. Вор, не ожидав такого сопротивления от этой «белой старухи», согнулся пополам и, прикрывая голову руками, начал пятиться назад.
– Ну, всё! А теперь бежим, пока он не очухался, — сказала Хана, и они помчались, покатив коляску к съезду с бордвока. Пожилая Хана не только бежала наравне с Люсей, но даже не запыхалась. Через каких-нибудь десять минут они уже были у Ханиного дома.
– Я же говорила тебе: оставь сумку у меня. Сумки, кошелки, корзинки — все это притягивает преступников. Деньги и ценные бумаги надо носить на себе. В магазин за продуктами теперь будешь ходить с мужем или ездить со мной на машине. Поняла, девочка?
– Поняла! — вздохнула Люся. — Ну, вы даете, Хана! Как вы его зонтом отделали, а! Вы настоящая амазонка.
– Я закаленная, я привыкла и ничего не боюсь! — повторила Хана свою любимую фразу.
Вечером Люся рассказала Жене о том, что приключилось с ней на бордвоке, какой смелой и ловкой оказалась «старушка Хана» и как она «парализовала» преступника. Люся гордилась Ханой, как гордятся героиней приключенческого фильма. А Жене вся эта история совсем не понравилась.
– Наша Хана, конечно, бабец что надо, но райончик этот пусть улучшают другие. Ты еще легко отделалась. Отсюда надо делать ноги и как можно быстрее.
Через несколько дней у входа в супермаркет подростки напали на Люсину свекровь, вырвали у нее полиэтиленовый пакет с кошельком, да еще и вывихнули руку. Тут Женя вовсю забил тревогу.
Кто-то из русских иммигрантов рассказал Жене о проджекте для людей с низким доходом в районе Канарси: мол, это настоящий рай для малоимущих, и многие туда уже навострили лыжи. Женя, конечно, не тратя времени даром, поехал записываться на квартиру в Канарси.
* * *
Они прожили в Фар-Рокавее всего три месяца. Прощание с Ханой было грустным.
– Не уезжайте в проджект! Там опасно! — предостерегала Люсю Хана.
– Ну, не опаснее, чем здесь. Там хотя бы вокруг домов парк, и все гуляют. Никто по домам не прячется. Да и квартиры дешевле, по доходу, – старалась объяснить свой отъезд Люся.
– Не уезжай, Люся! Я так мечтала возродить Фар-Рокавей, а вы уезжаете. Вы убиваете мою мечту.
– А может, и вам, Хана, стоит продать дом и переехать поближе к дочке или сыну? — осторожно предложила Люся.
– Ты прямо, как моя дочка. Она говорит: «Мама, оно тебе надо? Тоже мне, воительница, Жанна д’Арк нашлась!» А я всё равно отсюда никуда не уеду. Здесь мой дом и мой океан. А вы — птицы перелетные. Вот построите свой дом, разобьете сад и тогда, может, что-то поймете…
Несмотря на увещевания дочери, Хана никуда не уехала. Она пережила Адама, похоронила его и упрямо продолжала жить совершенно одна в своем ветшающем домике на самом краю поселка. Когда Хана выезжала по делам на старом «линкольне», ее чернокожие соседи одобрительно поднимали вверх большие пальцы обеих рук и с уважением, в котором притаилась совсем маленькая доля насмешки, восклицали: «Вот она, наша королева Фар-Рокавея!»
Елена ЛИТИНСКАЯ, США