Несколько жизней Михаила Членова

– Михаил Анатольевич, у любого человека все начинается с семьи. Расскажите, пожалуйста, о ваших родителях, корнях…
– Я родился в Москве довольно давно — в 1940 году, в интеллигентной семье искусствоведов. Мама родом из Тульской области. Папа — еврей, его бабушки-дедушки происходили из Новозыбкова (сегодня Брянская область России), а до революции это была часть Черниговской губернии, которая входила в черту оседлости. Классический российский вариант! Я был первым в семье, родившимся в Москве, вне черты оседлости. Во время войны мы с мамой жили в эвакуации в Тамбовской области. Когда мне исполнилось три года, я переехал к родственникам отца. Это была обычная московская семья, типичная еврейская интеллигенция. В семье отца началось формирование моей личности, еврейской самоидентификации. Мой отец был романтическим сионистом и часто обсуждал со мной свои идеи. Всю жизнь я считал себя евреем, в паспорте у меня была соответствующая запись в пятой графе.
– С раннего детства вы говорили по-немецки…
– Мои родители знали несколько иностранных языков. Поскольку отец в послевоенные годы работал в Германии, в Веймаре, то воспитывался я в немецкой среде и быстро освоил язык. Читал в подлиннике немецкую классику, другие немецкие книги. В 12 лет уже в Москве отец предложил мне почитать «Еврейское государство» Герцля на немецком, готическим шрифтом. Было довольно тоскливо, но я читал… Кстати, благодаря знанию немецкого я хорошо понимаю идиш и могу говорить на нем.
– Вернемся к вашей увлекательной биографии. Вы поступили в Институт восточных языков при МГУ. Вы еще в школе интересовались Востоком?
– С детства я любил географию, картами очень интересовался и продолжаю до сих пор, книги читал про путешествия. В 1950-е годы вышел документальный фильм под названием «Индонезия». Песню в исполнении Клавдии Шульженко «Страна родная Индонезия» тогда знали все. Вообще-то, во многом в вуз я поступил благодаря собственному нахальству, хотя мне многие говорили, что меня с моей «пятой графой» не возьмут. Еще до поступления я решил, что в качестве основного языка выберу индонезийский. Поэтому я ходил в Ленинку, готовился к поступлению, читал про Индонезию. Масса литературы существовала только на голландском языке. Поскольку я знал немецкий, то по-голландски в общем и целом я вполне мог читать и понимать. Поэтому когда я заполнял анкету о поступлении, на всякий случай указал среди языков, которыми владею, и голландский тоже. Как я уже потом понял, это произвело большое впечатление на приемную комиссию. Примерно через год я покупал в аптеке для тетушки лекарство, в котором был морфин. Мне его отказывались продавать, поскольку считали, что я еще не достиг соответствующего возраста — я выглядел таким маленьким, просто щеночек. И тогда за меня вступилась стоявшая сзади дама, как выяснилось — член той самой приемной комиссии, — которая подтвердила, что я студент. «Вы же знаете редкий язык… Кажется, шведский! Мы вас боялись!» — сказала она. И тогда я все понял про свое поступление.
– Вы достигли больших успехов в изучении индонезийского языка. Вас даже считают переводчиком Хрущева. Это правда?
– Мне повезло в том плане, что одна знакомая еще в студенческие времена устроила меня работать переводчиком в закрытый институт для иностранных коммунистов. Они там играли в секретность. И вот в институте появилась индонезийская группа, которая для секретности называлась вьетнамской, они даже имена соответствующие себе придумывали. Обучали их по программе Высшей партшколы. Я помню этот кошмар, когда я пришел на первое занятие по бухгалтерскому учету. Я был студентом второго курса, только учил индонезийский, поэтому свой первый опыт перевода я никогда не забуду. Но в итоге я в институте проработал два года и обрел очень хорошую практику. Действительно, в студенческие же времена я переводил и Хрущеву, и некоторым другим лидерам. Так что меня и сегодня некоторые называют «переводчиком Хрущева», хотя я им никогда не был.
– Вам довелось поработать переводчиком на далеких Молуккских островах. Расскажите, пожалуйста, как вам с «пятой графой» удалось попасть в зарубежную командировку?
– На пятом курсе института, а учились мы шесть лет, меня направили на практику в Институт востоковедения. Честно скажу, что появился я там не сразу — наверно, спустя месяц. Были другие дела, к тому же ухаживал за будущей женой. Заведующий сектором Юго-Восточной Азии был очень рад меня видеть и с порога огорошил вопросом: «В Индонезию поедете?» И отправил меня к «вербовщику» — представителю Главзарубежстроя, который отбирал кандидатов и беседовал с ними. Тот попросил показать паспорт… Я думал, на этом все и закончится. Однако нет. «Вербовщика» звали Моисей Владимирович Рябкин, он был чиновником вышеупомянутой организации и отбирал еврейских ребят для поездок на объекты, которые за рубежом строил Советский Союз. В Индонезии я сменил Борю Певзнера, который там работал до меня, а после меня приехал Алеша Рабинович… Единственным условием Моисея Владимировича было то, чтобы я женился. Я выполнил его просьбу, женился и тридцать лет прожил с первой женой.
– Как вам работалось в далекой Индонезии?
– Я попал в поразительное место — на остров Амбон, что на Молуккских островах, возле самой Новой Гвинеи, крайняя восточная провинция Индонезии, населенная в основном христианами, а не мусульманами. Легендарные острова пряностей, которые манили европейских колонизаторов. От очарования фантастического Амбона я не могу освободиться до сих пор. Классический тропический рай, в котором я неожиданно оказался с молодой женой! Я написал книгу «Население Молуккских островов» — единственную на русском языке, посвященную этому архипелагу. Молукки — сложный регион, постоянно бунтующий, со своей историей сепаратистского движения. Уже в 2000-е годы там была страшная резня, погибло много людей. Работал я переводчиком на строительстве технологического института, который президент Сукарно в ходе одной из избирательных кампаний пообещал построить жителям Амбона. Работали на острове еще несколько советских специалистов. Я довольно быстро стал своим на Амбоне. Мне все было очень интересно: я занимался Индонезией пять лет, но до приезда туда у меня не было живого представления о стране. Амбонцы — удивительный своеобразный народ, весьма европеизированный, со вкусом к интеллектуальной деятельности, они были опорой голландского колониального режима. Народ солдат, интеллигенции и коммерсантов. Из-за этого своеобразия там многие конфликты и происходили.
– Вы продолжили заниматься Индонезией после возвращения в Советский Союз?
– За два года мы, честно говоря, так вжились в страну Индонезию, что и думать перестали о России. Но в 1965 году закончился срок командировки, я должен был вернуться в Москву, защитить диплом. Это был знаменательный год для Индонезии, произошел государственный переворот, который многое предопределил в дальнейшем развитии страны, в частности в советско-индонезийских отношениях, которые испортились. Честно говоря, покидая Индонезию, я думал, что теперь вся моя жизнь будет связана с этой страной. Я уже говорил на индонезийском и думал на нем, сам переводил себя на русский. Наверно, я действительно был одним из лучших специалистов по Индонезии. Но уезжал я из хрущевской России, а вернулся в брежневскую. Разница была колоссальная. В МИДе только взглянули в мой паспорт, и — все! Разговор был закончен. Так началась моя другая жизнь. Осенью я защитил диплом, распределения у меня не было. В этот момент через Москву на конгресс в Хельсинки проезжала индонезийская делегация. Я нанялся в Москве с ними поработать. В делегации оказался этнограф, коммунист Йоханнес Авэ, впоследствии сидевший в тюрьмах. Он читал лекцию в Институте этнографии, я переводил. После этого состоялись встречи и беседы с директором института. В итоге я решил поступать в аспирантуру. Успешно сдал экзамены, но меня долго не зачисляли: квота на евреев была превышена. Но я же был нахал, пошел к директору, Соломону Ильичу Бруку, и потребовал, чтобы меня взяли. Я ему понравился, он принял меня на работу, пробил аспирантуру. Так началась моя карьера этнографа. Я защитил диссертацию и проработал в Институте этнографии до 1991 года.
– А командировки в Индонезию еще были?
– В Индонезию меня не пускали, как и вообще за границу. Однажды в Москву приехал профессор Рой Барман, директор всеиндийской переписи. Прекрасный человек, оказал на меня большое влияние как этнограф, демограф. Я его сопровождал в поездке по Советскому Союзу. Очень была интересная поездка, мы объездили всю Среднюю Азию, Закавказье. Естественно, находились «под глазом» КГБ. Меня предупредили, что к нам будут подходить «товарищи» из Средней Азии, в задачи которых входило оказывать нам помощь. Так и получилось. Одного из них я попросил достать книгу Камю, купить которую в Москве не было никакой возможности. Он достал и привез. В Сухуми произошел комичный случай — вечером в номер зашел человек, назвавшийся Наполеоном, но перед этим по телефону представился как Аполлон. После поездки, уже в Москве, представители органов потребовали, чтобы я написал отчет. Но меня направлял в командировку институт, я сказал, что отчитываться буду только перед ним. Меня начали дергать, таскать по инстанциям. Вообще-то вербовать меня пытались неоднократно, в том числе когда еще я работал в Индонезии. Там в нашей среде тоже находился такой человек. Потом, уже в аспирантуре, ко мне пришел представитель органов с предложением «интересной и высокооплачиваемой работы» в Потсдамской школе разведчиков. Так на меня пытались выходить несколько раз, но безуспешно. После поездки с Роем Барманом начался прессинг. Например, я присутствовал на приеме в индийском посольстве в Москве. После него попросили написать отчет о разговорах. Я написал, что состоялся интересный и увлекательный разговор о сравнительных достоинствах халвы. Меня стали вызывать на «беседы». Когда вызывали, спрашивали, читал ли я Солженицына. «Один день Ивана Денисовича» — читал, поскольку был опубликован. А другое?.. Все разговоры происходили в таком духе. В итоге мне сделали еще одно предложение — стучать на коллег. Я отказался и ушел. Меня предупредили, что я пожалею о своем решении. И действительно пожалел. Тогда у нас институт организовывал экспедицию в Тихий океан. Я был в списках участников. Как выяснилось позже, в институт сообщили, что меня поймали в вытрезвителе, где я разговаривал на индонезийском языке. Понятно, что ни в каком вытрезвителе я никогда не был, но телега поступила, в экспедицию я не попал. Я стал невыездным — до 1988 года.
– И тогда Русский Север получил нового этнографа…
– Работая в Институте этнографии, я становился реальным этнографом. Поскольку в Индонезию, куда я очень хотел, меня не выпускали, я открыл для себя Русский Север. Сначала я побывал в Ямало-Ненецком автономном округе, два года получал там новый опыт и знания. Потом с 1991 года я работал на Чукотке, стал эскимологом. В общей сложности у меня было девять экспедиций на Чукотку, из них восемь — под моим руководством, я создал специальный «эскимосский отряд». В 1987 году мы с коллегой и соавтором Игорем Крупником написали книгу об эскимосах. Меня турнули из Москвы за сионистскую деятельность, и мы сидели в заснеженной холодной хижине на Чукотке, оба стучали на пишущих машинках… Только сейчас эта книга увидит свет — спустя 25 лет.
– Про ваше открытие «Китовой аллеи» знают многие люди, даже далекие от этнографии. Как появилось такое романтичное название?
– В 1976 году я действительно открыл археологический памятник, которому дал необычное название — «Китовая аллея». Это необычное сооружение, построенное из врытых в землю китовых черепов и челюстей. Черепа тянутся вдоль берега. Параллельно линии черепов идет линия трех- четырехметровых столбов. Наткнулся я на древний памятник совершенно случайно, был нужен определенный исследовательский опыт, чтобы понять, что это такое. Я занимался тем, что картографировал и описывал заброшенные с конца XIX века поселения, стойбища. Уже почти смеркалось, я случайно заехал на место, на котором когда-то находился небольшой поселок. Меня уговорил заехать туда бригадир-эскимос, у которого там хранились бочки с горючим. Мне и раньше доводилось бывать в этом месте — в 1971 году. Ничего нового я увидеть не ожидал. Пока бригадир заправлялся, я пошел прогуляться немного в сторону, вдруг увидел аллею и остолбенел. К тому времени я видел уже много костей и столбов по всей Чукотке, у меня накопился соответствующий опыт, и я понял, что в этот раз я столкнулся с чем-то совершенно необычным.
Я вошел в аллею, она длиной примерно восемьсот метров, дошел до середины, где лежали два огромных китовых черепа. Тут мне в голову пришло название «Китовая аллея». Но это еще не все. Вдруг из-под одного черепа навстречу мне вышел горностай. Вы знаете, обычно горностаи очень пугливые, в лучшем случае хвост разглядишь. А тут выходит зверек, стоит и смотрит на меня. Я понял, что это — хозяин аллеи. И я у него попросил разрешения назвать памятник «Китовой аллеей». Он еще постоял, потом махнул хвостиком и медленно ушел. Разрешил. Сегодня «Китовая аллея» входит в список десяти самых интересных мест на Дальнем Востоке. В учебниках по чукотоведению этому объекту посвящена целая глава.
– Какие человеческие качества в себе вы считаете самыми важными?
– Я — исключительный прагматик. Основное качество — всеядность. Легко схожусь с людьми. Принят в самых разных компаниях.
– А где вы себя сегодня чувствуете дома? В Москве, в Израиле, в другом месте?..
– В Израиле у меня живут родные и близкие люди, шесть прямых потомков, я туда приезжаю в гости. Германия — страна моего детства. Чукотка, Индонезия — любимые объекты научного интереса. Но мой дом находится в Москве.
Наталья ЛАЙДИНЕН, Россия
Фото Ильи Долгопольского и из личного архива Михаила Членова