Большая любовь — к отцу и сыну

– Так существует еще актриса Анастасия Вертинская, или нет ее уже?
– Ну, это какие-то гипотетические вопросы, я не знаю, не мне об этом судить. Может быть, если бы появилась какая-то серьезная работа, где я могла бы что-то сказать, тогда вам уже нужно было бы судить: актриса я или нет.
– Но я имею в виду ваше внутреннее ощущение.
– Я знаю многих актрис моего возраста, которые страдают. Их просто гложет то обстоятельство, что они теряют свои годы, теряют роли. Но это такие вот Актер Актерычи. Я же вообще никогда не была снедаема ни завистью, ни алчностью, ни даже жадностью до искусства. Может, потому что роли всегда получала легко, могла выбирать их, знала: если от одной откажусь, завтра мне предложат другую. Так что я абсолютно комфортно живу, мне эта жизнь очень нравится. И я благодарна судьбе, Господу Б-гу за то, что не страдаю от отсутствия ролей, театра. Как многие актрисы моего поколения, не мучаюсь, что мимо меня пробегают молодые — как мы когда-то бежали мимо сорокалетних и думали: когда же эта старуха уйдет с роли?
– Если вспоминать разные периоды: детство, театральное училище, безумную популярность после первых ролей, зрелые актерские годы, нынешнюю жизнь, какое время вы бы назвали самым счастливым?
– Когда доживете до моего возраста, вы поймете, что это не дифференцируется. В молодости есть своя радость. Радость от той полной уверенности, что будешь жить вечно, что эта прекрасная жизнь никогда не закончится. Затем появляются чувства, любовь, и ты тоже думаешь, что так будет всегда. Потом появляется театр, и ты фанатеешь от него. Ты устаешь, рыдаешь, у тебя не получается роль. Но ты счастлив. Потом наступает другой период — Жизнь... Вообще, я считаю, что последний период — самый счастливый. Старость дается одним как вознаграждение, другим — как пытка. Так вот мои годы — это, конечно, вознаграждение. У меня есть замечательный сын, внуки, друзья, окружение, мир свой…
– Прошлое, судя по всему, вы вспоминать не любите. Всегда пренебрежительно говорите о первых своих ролях…
– Это касается только фильмов «Алые паруса» и «Человек-амфибия». Несмотря на то, что они дали мне большую популярность и славу, эти картины мне страшно мешали в развитии моей собственной свободы, они затормозили ее надолго-надолго. Потому что моя свобода — это возможность жить в моем мире. Я не люблю публичности, но вынуждена была в ней жить. А если еще учесть, что было советское время, то вообще тебя мог хлопнуть по плечу любой.
– Тогда картины смотрела вся страна. Сейчас нет такого, правда?
– Ну, если вы говорите о нынешних звездах шоу-бизнеса, то они сейчас в состоянии нанять себе охрану, сесть в лимузин, куда помещаются их длинные ноги, закрыться темными стеклами. Я же ездила в троллейбусе, и никакой охраны у меня не было. Любой нормальный, ненормальный, внезапно увидевший меня человек мог как угодно меня дернуть. Помню, ездила в Ленинград сниматься у Козинцева. Тогда были только купированные вагоны, не было СВ, и я умоляла проводницу поместить меня в одноместный бокс — тот, что в конце вагона, у самого туалета. И хоть там стоял неприятный запах и дико хлопала дверь тамбура, но там я хотя бы была одна. А если ехала в купе, то с криками «О, Гуттиэре!» сбегался весь поезд: с коньяком, с едой. И всю ночь я, улыбаясь, чтобы не подумали, что мучаюсь оттого, что видеть их всех не хочу, что хочу спать, у меня завтра съемка, всю ночь я через слово повторяла: «Спасибо, но я не пью». И они обижались, напивались. Под утро уходили со словами: «Ну, Настя, ты не такая, как мы думали!» И когда я уже просто падала, чтобы доспать свои полтора часа, соседка по купе говорила: «Анастасия, зря вы с ними не выпили»… А я все это ненавижу! И это на всю жизнь меня травмировало.
– Даже поначалу популярность не радовала?
– Вы знаете, мы с сестрой в этом плане были совершенно разные. Маша обожала какие-то компании, тусовки. У нее было огромное количество друзей. Я-то сидела все время в папиной библиотеке, для меня ничего приятнее не было, чем читать книги Достоевского. Там мне было комфортно.
– Когда спрашивал о периодах, думал, театральную жизнь на рубеже «Современника» и МХАТа вы и назовете счастьем. Нет, ошибся?
– Разделим «Современник» и МХАТ. «Современник» — это театр, в который я мечтала попасть. В «Современнике» я пережила все: удачи на сцене, провалы. Презрение, одобрение, восхищение коллектива. Я взрослела в «Современнике», это была огромная школа жизни через театр. Жизни именно в коллективе. И впоследствии я возненавидела коллектив. Как таковой. Я вообще групповщину не выношу.
– Вас называли всегда несоветской актрисой: нездешней, инопланетянкой.
– А я тем не менее играла Вампилова, и вставляла в нос вату, и делала веснушки, и надевала грубую одежду, чтобы приспособиться к тем ролям, потому что «Современник» был социальный театр, и совершенно ему не нужны были никакие принцессы… Кстати, у иностранного режиссера, который ставил пьесу «Мастера», я сыграла в «Современнике» первую свою удачную роль. Именно потому, что он был иностранец, с европейской системой общения. И вторая моя удачная роль тоже была с англичанином Питером Джеймсом, который поставил «Двенадцатую ночь».
– Дальше был МХАТ, последний ваш театр. Нашелся повод уйти?
– Начиналась перестройка. И совершенно пьянил сознание дух свободы… Олег Николаевич, конечно, великий режиссер. Но он тоже дитя советского строя и, в сущности, все-таки был начальником. Он строил всех: это была его рука, его власть, его диктатура. Он всегда говорил о демократии, но построение жизни в театре вообще не имело ничего общего с демократией. В какой-то момент, чувствуя, что происходит поворот в жизни страны, я сумасшедшим образом захотела вылезти оттуда, из-под этого ига. Хотя, глядя на меня со стороны, люди считали, что уж самая привилегированная артистка театра — это Вертинская. А мне все было не так, мне хотелось именно свободы.
– Но последний щелчок, последний звоночек? Точка кипения? После чего вы положили заявление на стол.
– Ну да, как всегда этому предшествует какой-то факт. На очередном собрании театра, когда Олег Николаевич критиковал труппу, я, как всегда, выступила с возражениями. «Почему же мы такие плохие? У нас режиссуры нет никакой приглашенной…» А это же был театр звезд — Смоктуновский, Евстигнеев, Лаврова, Мягков, Любшин, Калягин... И я имела неосторожность сказать: «Позовите же Стреллера, он считает театр хорошим, и труппу». А до того я разговаривала со Стреллером, и он говорил, что мечтает ставить во МХАТе. «Если уж со Стреллером мы окажемся плохими актерами, тогда уж…» — сказала я. Это, как потом оказалось, произвело на Ефремова ужасное впечатление, вроде бы он подумал, что я подвергаю сомнению его талант. Хотя талант Олега Николаевича я никогда не подвергала сомнению, для меня он был и остается учителем… Но после того выступления Ефремов стал вдруг заменять меня в спектаклях. Не сказав мне об этом ничего. У нас выступали иногда вторые составы, в общем-то, обычная практика. Но вот это тайное репетирование моей роли с другой актрисой произвело на меня в тот момент огромное впечатление. Первый мне позвонил Олег Борисов, сказал: «Ты знаешь, что идет репетиция “Дяди Вани”? Вместо меня — Ефремов, вместо тебя — Мирошниченко». «Да? — удивилась я. — А почему Ефремов мне ничего не сказал? Почему это не открыто, почему кулуарно? Как-то нехорошо…» И тут я обрадовано подумала: «Как хорошо, что нехорошо. Как раз сейчас я бы и написала заявление».
– Но если б Ефремов захотел, вы бы остались, правда же?
– Нет, дальше история развивалась по-другому. Олег Николаевич тоже был человек эмоциональный, импульсивный. Он потом долго звал меня в театр: вернуться на эту роль, быть в единственном числе. Но я уже полетела: из Парижа, где начала преподавать, в Лондон. И мне было не до роли… На самом деле, я вижу в этом провидение. Всему свой срок. Я удовлетворила свое тщеславие. А тщеславие было мощным двигателем в моей карьере. Мне хотелось быть не просто красивой женщиной, не просто дочерью Вертинского. Я хотела, чтобы про меня сказали: она — хорошая актриса. Я добилась, я это услышала. И поняла, что больше мне ничего не надо.
– Вы покинули театр и дальше что?..
– …осталось огромное уважение к Олегу Ефремову и колоссальное чувство благодарности. Он был уникальным учителем. И до последнего момента молодое поколение заворожено слушало его. Хотя он уже медленно говорил и долго формулировал мысль. Не было уже той творческой искрометности. И все равно Ефремов был потрясающе мудр, он фантастически владел профессией и через профессию формировал тебя как личность… Хотя, например, про Ефремова я не могу сказать: гений, а вот про Эфроса могу…
– Михалкова гением назовете?
– Понимаете, я с Михалковым не работала как актриса. Это очень важный момент. Все актеры, которые с ним работают, называют его гением, и я понимаю, про что они говорят.
– Он никогда не приглашал вас на роль?
– Нет. Это надо у него спросить почему, но я могу сказать, что никогда от этого не страдала. Наверное, у меня была своя судьба, и мне грех на нее жаловаться — у меня были великие режиссеры: Козинцев, Данелия, Эфрос...
– Одни режиссеры жен своих снимают без конца, другие не подпускает к съемочной площадке…
– Да, но я не была его женой к тому моменту, когда Михалков стал режиссером. И все-таки дело не в том. Я думаю, что у Никиты, если проследить по всем его картинам, какой-то вполне определенный женский образ. Немножко не от мира сего, никак не анализирующая свои поступки, не задумывающаяся. Такой мотылек — что гениально выразила, скажем, Елена Соловей. Но я не мотылек, это совсем не мое.
– Сейчас вы можете назвать Михалкова родным человеком?
– Да, бесспорно. Это слово обычно отдается тому человеку, который оставляет в твоем сердце память. И не только потому, что у меня от него сын, хотя это тоже играет большую роль… Конечно же, были размолвки. Были слезы, рыдания, обиды, вскрики: «Как ты мог?..» Уже смешно вспоминать, знаете, как перевернутый бинокль. Потому что ты понимаешь, что это молодость, и молодость прекрасна, и должны кипеть страсти в молодости, они и кипели. И впоследствии, воспитывая Степана, всегда стараясь понять, защитить, встать на его сторону, понимая уже логику мужчины, я, конечно же, по-другому стала смотреть на наши с Никитой отношения.
– В Степане многое от Никиты Сергеевича?
– Да, конечно. Мне кажется, что от Никиты у него очень много пристрастий. Во-первых, он так же обожает охоту, он спортивный — как и Никита, несколько часов в день занимается спортом. Он властный, у него сильный характер, желание лидерствовать, первенствовать. Это, я считаю, идет от семьи Михалковых. И в то же время очень многое в Степане от моего отца.
– Сын — самый близкий сейчас вам человек?
– Мой круг банален — сын, мать, сестра, внуки, племянницы… Самая большая моя любовь, самая значительная — к отцу и сыну.
– Но о сыне вы говорите с таким обожанием, с таким восторгом. Не боитесь в нем раствориться?
– Вы знаете, мать — это не только та, кто обожает ребенка своего. Мать — это тыл. Совершает твой ребенок ошибку, случается у него какая-то беда, прав он или не прав, ты все равно за него. Даже когда сын сидит в тюрьме, даже если он совершил что-то ужасное. Поэтому в первую очередь я Степану — тыл. А все остальное уже не имеет значения — растворяюсь я в нем, не растворяюсь. Бывает, что мы вообще не видимся. Я всегда говорю, что если измерять любовь Степана ко мне по количеству звонков, то он самый ужасный сын. Потому что может не звонить неделю. А если мерить по тому, что в любой момент, по первому моему слову Степан обязательно мне поможет — он самый лучший сын… Мы с ним часто спорим по поводу воспитания внуков, он меня ругает за то, что я их балую…
– Жесткий папа, как и его отец?
– Да, и он меня ругает так, что вы даже себе не представляете. Но что меня успокаивает: я вспоминаю свое детство, нас с сестрой бабушка строила по полной программе, была крайне жестка. Мама, естественно, порхала с папой по концертам, ей было не до нас. А папа невероятно нас баловал. Он приезжал, и начиналось счастье. Все прекрасное, все доброе, милосердное, что во мне есть, это от папы. Поэтому я думаю: ну пусть для внуков я буду тем, кто их балует. Кто-то же должен…
Дмитрий МЕЛЬМАН, Россия