Римские каникулы

Так Дуся с детьми оказалась в Москве; и работа швейная нашлась. Незаметно, как легкий вздох, пролетели семь лет. И вдруг у нее обнаружили меланому. На спине, на загривке, что она никогда не прикрывала, ходила в сарафанах на ташкентском солнце, и ничего. А здесь, в московской переменчивой погоде, случилось…
Так Дусе жалко себя стало. «Только жить начала, на ноги стала, в столице укрепилась, ах, бедная я, бедная я Дуся! Сирота я горькая, ни мамы, ни папы, ни мужа. И пожалеть меня некому, несчастная я, бедная я Дуся!» Так она поплакала, да и стала лечиться — помирать неохота. Да и везучая она, Дуся — в Москве это случилось, не в азиатских пучинах. Сделали Дусе операцию, химию, облучение, остановили эту заразу. Тут Тимур — ее хозяин — проникся и сделал ей подарок — тур в Италию на десять дней.
Дуся с роду за границей не была. Она собиралась в дорогу с радостью. Уложила вещи в дорожную сумку и полетела — в Рим! Вы только подумайте — Рим!
Италия — мягкая, теплая, шелковистая, как старинный габардин, так и хочется приласкать. Дуся и ласкала: долины и горы, луга и море, дома и дворцы. Венеция, Флоренция, Верона, Сиена, Орвието, Неаполь, Помпеи. Слова на языке как сладкая спелая вишня катаются, одно другого лучше. Господи, твоя воля, как же ты решаешь, кому родиться в Умбрии, а кому в Ташкенте? Кости бросаешь, как чаевники в ташкентском духане? Чего ж мне не пофартило?
В Сиене Дуся набрела на маленький магазинчик. Дверь на улицу была открыта, Дуся и зашла. Смотрит: пустая комната, никого нет, освещение мягкое от лампы из цветного стекла, а весь товар — открытки. Расставлены по полкам, рамочки на них нарисованы золотом с рубином, красивые, с завитушками, а в завитушках — птички, листья и виноградные гроздья. А посредине текст, красивыми буквами на непонятном Дусе языке. Не латинские буквы и не кириллица. Дуся заглянула в боковую дверь, а там нестарый еще мужчина, худой, черноволосый, сидит за столом, макает перышко в баночку с жидким золотом и рисует новую открытку. Поздоровались, стали разговаривать, и оказалось — Дуся все понимает, что мужчина говорит, хоть и языка не знает. И говорит он о том, что зовут его Эвен Каредиа и эти открытки — еврейские, в старинном стиле, поэтому на них нет изображений людей, только виньетки и слова.
– Что же за слова, — спросила Дуся, — добрые пожелания к праздникам?
– Есть и такие, — ответил мужчина, — но по большей части это отрывки из древних книг. Вот на этой открытке написано: «...Наступило утро, и запели птицы. Сегодня будет хороший день».
Дуся купила открытку, попрощалась и ушла. «Повешу дома в рамочке над кроватью, — думала она, — каждое утро буду видеть поющих птичек и ждать хорошего дня».
В конце улицы Дуся повернула налево и оказалась на маленькой площади, от которой лучами отходили четыре улочки. Через площадь, на стене дома, была устроена мраморная чаша, в нее из позеленевшего бронзового крана тоненькой струйкой текла вода. Над чашей, склонившись, стояла ее заказчица Нинетка и пила воду из пригоршни. Дуся засмеялась, подошла к Нинетке, они обнялись и разом заговорили:
– Ой, как ты здесь?! Надо же, какая встреча, тесен мир!
– Мне мой Гришка купил индивидуальный тур, вали, говорит, из Москвы. У него закрутилось какое-то серьезное дело, мне, говорит, спокойнее будет, если ты по Италии покатаешься. Денег дал — трачу-трачу, а все есть!
– А мне Тимур путевку купил, тур, и надо же, чтобы именно в эту минуту на площади ты оказалась!
Дуся погладила Нинетку по плечу:
– И блузочка моя пригодилась. Как же я рада тебя видеть, будто я снова дома.
– Пойдем куда-нибудь, посидим, — сказала Нинетка, — у тебя время есть? У меня навалом, я гида отпустила на сегодня, надоел.
– Есть еще час до автобуса, — сказала Дуся, — пошли в тот ресторанчик, видишь, в переулке, за кустом роз?
Они заняли столик на улице, к ним подошел официант в длинном белом фартуке, предложил по бокалу кьянти для начала и меню. После второго бокала кьянти Дуся вдруг опечалилась, замолчала, сорвала цветок с лианы, подала его Нинетке:
– Возьми от меня, засуши на память.
– Ты чего, какую память? — удивилась Нинетка. — В Москве я к тебе шить приду.
– Это как Б-г даст, — сказала Дуся. — Как твой Гришка разрешит свои проблемы, и как я разрешу мои.
Она наклонилась вперед, сбросила шаль, оттянула воротник, ткнула пальцем пониже шеи и спросила:
– Видишь?
Нинетка посмотрела: на спине, чуть пониже бугорка, где заканчивается шея и начинается собственно спина, вился красный шрам, обставленный с двух сторон красными же точками от скобок.
– Это меланома, — Дуся выпрямилась, подтянула шаль на место. — Ну чего ты скисла? Вытри слезы, это не повод для печали.
– А что же тогда повод? — утерла глаза Нинетка.
– Вот когда у тебя молоко убежит или у Гришки деньги кончатся, тогда и печалься, — сказала Дуся. — А тут плачь не плачь, слезами делу не поможешь. Да ничего, я в порядке. Врач сказал, я в ремиссии. Ладно, я пойду, пора, давай обнимемся на дорожку. Цветочек мой береги.
Они обнялись, Дуся побежала к автобусу, а Нинетка все сидела в ресторане, пила кьянти, плакала и очень себя жалела.

* * *
В Москве Нинетка созвонилась с Дусей и даже хотела что-то у нее шить, да так и не собралась. А потом Дуся пропала. Перестала отвечать на звонки. Может, она и умерла, хотя мне бы этого не хотелось. Наверное, она переехала в дальние страны и живет теперь где-то в глухой иностранной провинции у синего-синего моря. Поставила машинку на столик у окна и шьет людям по-прежнему. Окно завивает хмель, жужжат пчелы, мягкое солнце золотит ее руки. На спине у Дуси все прошло, как и не было, только шрам вьется тонкой белой ниткой пониже шеи…
Нина БОЛЬШАКОВА, США