Боль

Вот так в моего папу, коммуниста, заместителя директора огромного завода, вошел неизвестный парнишка откуда-то из далекого Израиля и пробил его сердце.
Прошло тридцать лет с того времени, я уже жил в Израиле, снимал кино, преподавал, меня знали. Звонят. Придите, говорят, хотим заказать вам фильм. Прихожу. Сидят два лихих продюсера — оказались очень хорошими ребятами, Волтер и Моше — и говорят: «Сними фильм о Йони Нетаниягу». Я вздрогнул. Это было имя того командира, который погиб в Уганде. И сразу же встал перед моим взором мой любимый папа, покойный к тому времени, и я почувствовал, что бумеранг, который он запустил тридцать лет назад, вернулся. И поразил мое сердце. Надо было бы сказать: «Да!..» Но я сказал: «Нет». Они удивились. А я объяснил: «Йони — символ Израиля. Зачем вам русский режиссер?!» Они говорят: «Видели твои фильмы, хотим, чтобы ты снимал. Подумай». Я подумал. Было лестно услышать, что меня хотят. Подумал... и сказал: «Нет».
Дальше события развивались стремительно. Дело было в Иерусалиме. Я решил выпить. Разбередили они мою душу. Папу вспомнил. Покупаю бутылку, заезжаю к товарищу. Сразу у входа у него книжные полки, как положено. На них такой наш джентльменский набор, чтобы все знали, куда они попадают, — Достоевский, Толстой, Пастернак и т. д. И в углу почему-то сразу бросилась мне в глаза такая маленькая зачуханная книжка. Я ее взял. Что вы думаете? «Йонатан (Йони) Нетаниягу. Письма». Я чуть не упал. Слишком много совпадений за этот день. Через два часа, когда я сел в автобус, чтобы ехать домой, книга была со мной. Начал я ее читать. И не заметил, как прошло время, как опустел автобус и водитель навис надо мной... Я смотрел на него, а думал о Йони, другом Йони, из писем. Вышел из автобуса. Тут же позвонил продюсерам и сказал, что берусь.
Пока делал фильм, сроднился с Йони. Вдруг ловил себя на мысли, что это я, потом, что это мой брат, странные вещи происходили.
Изучил всю его жизнь, этого крутого парнишки, который уехал из сытой Америки, чтобы воевать в Израиле. И все прошел. Марш-броски на пятьдесят-сто километров, романтично пишет о них родителям, а в письмах к братьям добавляет: «Ты бежишь, а в ботинках хлюпала кровь от кровавых мозолей, но не остановиться...» Прошел ранения, смерть товарищей, когда они умирали у него на руках. Всегда лез на рожон, под пули, потом я понял, почему...
Но все время хотел учиться. Едет в Гарвард, в Израиле же война, он обратно. После войны снова едет в Гарвард, а у нас новая война, он снова возвращается.
В 1976 году Йони — командир спецназа. Это и вершина его военной карьеры. И конец жизни. А жизни-то той было 27 лет...
Операция в Уганде, лихая, «наглая», практически им разработанная. Ее изучают во всех военных академиях мира и ахают, как «круто» это было сделано. Самолеты приземлились в Уганде, из них выехали две машины с перекрашенными в угандцев израильтянами. За пятнадцать секунд от первого выстрела до последнего они освободили всех заложников. (Описал в пяти строчках, как это было, но сколько за всем этим пота и крови!..)
Йони знал, что не вернется с операции, как бы лихо она ни была закручена. Он получает очередь из «Калашникова» в грудь и плечо. Умирает в самолете. И становится героем Израиля.
Но только для такого Йони я бы фильм не делал. Что же я вычитал о нем в письмах? Что герой Израиля, символ доблести, смелости, командир спецназа, подполковник в свои 27 лет и так далее, и так далее, что он — Йони — глубокий и очень одинокий человек. Очень ранимый. Он очень хотел понять, в чем смысл жизни и всех этих страданий и жертв, которые приносятся, очень хотел любить и чтобы его любили...
Такая незащищенная душа предстала передо мной... Я делал фильм не о воине, а о человеке ищущем. Подкупил он меня своей болью. Письма его грустные, без бравады, очень правдивые, а последнее письмо, перед смертью, так совсем... Пишет он Брурии — своей последней любви. Пишет в самолете, когда они летят в Уганду. Цитирую отрывочно.
«Я нахожусь в критической стадии своей жизни, в глубоком внутреннем кризисе. Вспоминаю безумный и жалкий вопль из пьесы: “Остановите мир, я хочу сойти!” Но невозможно остановить сумасшедший шар. И поэтому хочешь не хочешь, живой или мертвый, ты здесь. Хорошо, что у меня есть ты, моя Брур, и хорошо, что есть место, где преклонить усталую голову... Все будет в порядке».
Он пишет, что все будет в порядке, но летит на операцию, зная, что погибнет. Он говорит своему другу: «Не вернусь».
Премьера фильма состоялась в Иерусалиме. На премьере собрались все друзья Йони из спецназа, родственники, члены партии и правительства.
Я, честно, волновался, что они найдут массу неточностей, особенно спецназовцы, придерутся, что не так они целились, не так стреляли, не так показана операция. Поэтому вышел из зала в начале просмотра и пришел к концу, когда уже шли титры.
Захожу. Темнота. Титры кончаются. Зажигают свет. Тишина. Гробовая тишина. Первая мысль: надо тихо отвалить. Минуту тишина, две, три. Вдруг смотрю, стоит парень такой крутой рядом, под два метра, явно оттуда, из спецназа. А глаза мокрые...
И тут кто-то начинает хлопать. И все обрушиваются. Не стесняются чувств, жесткие, никогда не плачущие... плачут.
Потом ко мне подвели отца Йони, Бен-Циона, уже тогда ему было под девяносто. Он сказал фразу, которая лишний раз подтверждает, что чувства побеждают любую ментальность. Он сказал: «Должен был прийти русский режиссер, чтобы сделать самый израильский фильм о Йони...» Мы с ним полчаса разговаривали. Потом подходили и подходили другие.
Я помню, очень хотел есть. Не ел с утра. И видел, что там, впереди, стоит стол с едой. Там были и кофе, и пиво, и вкусные бутерброды. Но к столу я так и не подошел. Все время меня кто-то перехватывал и говорил о своих чувствах, о другом Йони. Всех он задел.
Что же произошло, по моему ощущению? Все почувствовали, что место Йони пусто. Больше нет таких романтиков. Таких подполковников, генералов, политиков. Такой боли нет. Нет этого вопроса: «Для чего живу?», который пылал в нем.
На смену пришло холодное, расчетливое время. Новое. Безжалостное. Эгоистичное. Сменились эпохи. Он, Йони, на самом деле искал эту связь, которая называется Любовью. Он искал ее в любви к стране, к женщине, родителям, друзьям, братьям, людям. А жизнь заставляла воевать, ненавидеть... И он, измученный этим противоречием, стонал: «До каких пор будут эти жертвы, им нет конца?!.»
Он мечтал о мире. Эта тема почти в каждом его письме. И тут я должен вставить свои «пять копеек». Мир может прийти только в одном случае. И не думайте, что я идеалист. Посмотрите, ведь видно — сила ничего не дает. Против силы находится новая сила. Только когда мы направим наши мысли на объединение... Просто направим. Просто решим, что мы не отвлекаемся на чушь всякую, мишуру, а начинаем помогать друг другу мыслить в этом направлении. Создаем такое магнитное поле Любви. Создаем сеть, в которую, мы мечтаем, попадет все человечество. Строим лабораторию, в которой проводим опыты над собой и стремимся подняться над эго, над себялюбием. Стремимся соединиться, чтобы мир не обрушился.
И тогда произойдет чудо. И мы почувствуем себя одним целым. И мир попадет в эту нашу сеть. И не обрушится. Потому что мысли материальны. Год назад умер монтажер этого фильма Яша Свирский. Мы с ним очень дружно работали над фильмом. Было ему всего 56 лет. Будем считать, что этот текст я посвящаю ему. И моему папе.
Семен ВИНОКУР, Израиль