Андрей Максимов: «Мой отец научил меня жить!»

– Андрей Маркович, история вашей семьи, как и многих других семей, живущих в России, весьма драматична. Расскажите, пожалуйста, о вашей семье.
– У меня была замечательная семья. Моего отца звали Марк Давыдович Липович, позднее он взял себе псевдоним Максимов, под этой фамилией он публиковался. История его псевдонима интересна и по-своему уникальна. Началась война, он оказался на фронте в первый же день войны, попал в плен. Отец был и евреем, и комиссаром. Его должны были расстрелять дважды. Но он бежал из плена и ушел к партизанам, прошел войну в партизанском соединении «Тринадцати» (герои гражданской войны из фильма Роома) под командованием Героя Советского Союза С.В. Гришина. Был политруком конной разведки. Поскольку в те времена родственников партизан немцы убивали, он сменил фамилию на Максимов — в честь героя довоенной кинодилогии о Максиме. В декабре 1941 года его жена родила дочь Марину. Но к этому времени жена получила сначала похоронку, а потом письмо от отцовского друга, в котором тот сообщал, что в атаке он перепрыгнул через упавшего навзничь Марка. И мама вышла замуж. А в 1944 году папа вернулся. Отец не только не предъявлял никаких претензий, а перевез в Москву первую жену с дочкой и ее супруга! И какое-то время их содержал. Мы и сейчас дружны с моей сводной сестрой Мариной, она живет в Америке.
– Марк Давыдович вам рассказывал о войне?
– Крайне мало. Война — это очень страшно, а партизанская война страшна втройне. Когда мы с моим младшим сыном на поезде едем в Питер, я показываю ему белеющие за окном снега и говорю: «Вот в таких снегах твой дедушка жил три зимы». Однажды соединение «Тринадцати» попало в окружение, все голодали, еды не было, поэтому стали убивать лошадей. Мой отец не мог съесть свою лошадь. Конь был его другом. У него вообще были фантастические отношения с животными. В уголке Дурова, когда к отцу полезла обезьяна, слон поднял его, взрослого человека, бережно хоботом, как будто обнял, и перенес на другое место.
– Откуда родом ваш отец?
– Предки отца — евреи, проживавшие в Сновске. Мою бабушку по папиной линии звали Ева, это была очень простая женщина невероятной красоты. А дедушка был чекистом, его убили. У папы была сестра Шура. Когда мне исполнилось двадцать лет, я узнал, что на самом деле ее зовут Сара, а ее мужа Сашу — Исай. После того как дедушку убили, бабушка поняла, что двоих детей она поднять не сможет, и отправила папу на воспитание к своей сестре Гите Юдовне. Она была известным в Москве детским врачом, добрым человеком, но с довольно жестким характером. Папу привезли к Гите Юдовне в середине 1920-х годов, только-только кончилась Гражданская война. Мальчишка случайно нашел пистолет и застрелил ее дочь, а потом из этого же пистолета, испугавшись, выстрелил в себя. Гита Иудовна выхаживала его, раненого, несколько дней, даже не пошла на похороны дочери… Я называл ее бабушкой и очень любил. Именно у нее я впервые попробовал еврейские блюда, например, фаршированную рыбу. Баба Гита вырастила и моего отца, и меня.
– Марк Максимов был настоящим поэтом. Каким вы его запомнили?
– Да, папа был поэтом, но тогда все поэты жили за счет переводов. Он всегда откладывал их до последнего момента — и за две недели блистательно переводил книгу. Сумасшедшая работа! У него было прекрасное чувство времени. Он никогда не опаздывал. Если мы с мамой шли в театр, то приходили минут за сорок, гуляли по фойе. Если приходили с папой, то садились, и в зале сразу гас свет. Если папа приходил к поезду — состав тут же трогался. Когда он работал, в доме должна была стоять абсолютная тишина, а работал он в кабинете или на кухне — под настроение. В моменты кухонного творчества мы должны были сидеть тихо и даже не могли поесть. Когда он ненадолго отлучался, мама быстро выносила из холодильника еду, чтобы мы перекусили в другой комнате. Отец обладал невероятной трудоспособностью. День, два, три он мог работать без перерыва. Свои стихи мог начать писать быстро, вдруг, на любом клочке бумаги…
– А мама? Какой она осталась в памяти?
– Я всегда с гордостью называю себя «маменькин сынок», потому что всем хорошим, что во мне есть, я обязан маме. Моя мама — удивительная женщина. Оба мужа у нее были евреи. Первый муж Георгий Рублев, который написал «Севастопольский вальс», умер у мамы на руках. Папа маму безумно ревновал. Родители могли бурно ссориться, однажды даже всю посуду на кухне разбили из-за того, что мама танцевала с другим, а не с папой. Мы потом ели на газетках — посуду в советское время купить было сложно. Настоящая «итальянская» семья…Что бы папа ни написал — стихи, поэму, сценарий фильма, — он всегда в первую очередь читал маме. Мама никогда на меня не раздражалась. В подростковом возрасте я решил, что мне обязательно надо уйти из дома, и когда объявил о своем решении, папа вообще никак не отреагировал, а мама попросила об одном: приезжать обедать. Я переночевал несколько ночей на вокзале, мне не понравилось. И я вернулся. Самый главный урок в жизни преподнесла мне мама. Она мне сказала: если ты придешь и скажешь, что ты убил человека, то я не спрошу тебя, за что, я буду думать, как тебя спасти. Семья — это такое место, куда ты может прийти и сказать все. Я всегда твердо знал: меня поймут, мне помогут. Однажды, когда мне было пятнадцать лет, моя мама приехала с дачи раньше срока, а у меня была в гостях 25-летняя девушка. Мама ушла на кухню, успокоилась, а потом пригласила нас попить кофе. И после этого они так подружились с моей девушкой, что вдвоем заставляли меня делать уроки. Я мечтаю, чтобы мои дети знали, что в родительском доме их всегда поймут и никогда не подставят.
– Поднимался ли национальный вопрос в вашей семье?
– В моей жизни всегда было два мира. Поэтому с детства у меня были «русские» дни рождения родственников мамы с драками, песнями, чтениями стихов, а с другой стороны была «еврейская» история с бесконечными обсуждениями того, как мы тяжело живем. В семье национальный вопрос никогда не вставал и не обсуждался. До первого класса я вообще плохо понимал, что люди делятся на русских и евреев, я понимал, что есть мамины родственники и папины. Впервые я соприкоснулся с еврейским вопросом, когда меня назвали «жидом». До семи лет я не знал такого слова. Я пришел и спросил у мамы, что это такое. Маму я всегда мог спросить обо всем, мог задать даже самые глупые вопросы. Поскольку перед этим я точно так же спрашивал про другое слово из трех букв, которое прочитал на заборе, и она мне доходчиво все объяснила, то я вновь пришел к ней выяснить значение неизвестного слова. Она мне снова объяснила, с тех пор в классе я несколько раз дрался, когда меня называли «жидом». Вообще-то папа и мама боялись, что я вырасту диссидентом. Дома бывали Тарковский, Левитанский, Соболь… Разговоры были соответствующие. А родители хотели для меня нормальной, спокойной жизни.
– Вашему отцу национальная принадлежность мешала в работе?
– Конечно, хотя он с нами не делился такими подробностями. В первый раз я понял — что-то не так. Тогда он отказался вступать в комитет борьбы с сионизмом. Второй случай — когда он отказался вступать в партию для того, чтобы возглавить журнал «Знамя». Папа был беспартийный еврей. Такой человек в то время не мог руководить журналом. На 50 лет папе дали орден «Знак Почета», а на 60 лет, вместо полагавшегося к юбилею ордена Трудового Красного Знамени, снова дали «Знак Почета». В первый раз за границу он поехал, когда ему уже было за пятьдесят, — в Монголию, и то только потому, что в России погиб в автокатастрофе монгольский писатель и надо было кому-то сопровождать его гроб. Книги у него выходили реже, чем у других писателей. Кстати, моя мама поверила в перемены в нашей стране только тогда, когда ученый по фамилии Лившиц стал с экрана говорить об экономике!
– А у вас когда-то были похожие проблемы?
– Нет, у меня проблем не было. Когда подошло время получать паспорт, я пришел посоветоваться с отцом, какую фамилию взять — Липович или Максимов. Папа сказал: «Только Максимов». Я уже начал печататься, а с еврейской фамилией журналистам было тяжело. Больше у меня по еврейскому вопросу проблем не было, сомнительным оставалось только отчество. Поэтому когда меня приняли на работу в «Собеседник» на должность редактора отдела «Культура», я по всем анкетам проходил просто как «Андрей Максимов» — отчество опускалось. Например, в «Комсомольской правде», где я долго работал, должно было быть определенное количество евреев — квота, не больше и не меньше. Моего друга Бориса Дориановича Минаева (ныне он — главный редактор журнала «Медведь») долго не брали на работу в газету, поскольку квота была исчерпана. И только когда одного из евреев перевели в другое издание, его приняли на работу. Когда в 1990-м родился мой сын, мы решили назвать его в честь моего ушедшего отца Марком. Из роддома он был так и выписан, с биркой «Марк Андреевич Максимов». После этого ко мне пришли тесть и теща, умоляли его переименовать, потому что мальчику с именем Марк в такой стране жить невозможно. Сына назвали Максимом…
– Я знаю, что вы в этом году побывали в Израиле. Поделитесь впечатлениями.
– Главное в Израиле — это люди, которые во враждебном окружении построили такую страну и не озлобились. У злобы нет перспективы. Перспектива любой страны — в людях, которые несут добро. Израильтяне — очень доброжелательные. Возможно, в этом залог того, что Израиль будет всегда. Думаю, если антисемита привезти в Израиль, если он нормальный, не сдвинутый человек, он полюбит эту страну и людей. Невероятно — построить в пустыне такие города! Не оценить такое невозможно…
Наталья ЛАЙДИНЕН, Россия
Фотографии А. Лесса