Борис Кушнер, человек-оркестр

– Борис Абрамович, говорят, корни все — из детства. Каким оно было у вас?
– Мое детство прошло в переулке у Покровских ворот, в обстановке, напоминающей одноименный фильм. Только наша коммунальная квартира была гораздо населеннее, а наши соседи — неприятно разнообразнее, без идиллий. Послевоенные дворы тоже были жестче, чем показано в фильме. Отец не вернулся с войны. Погиб 10 декабря 1942 года, сражаясь под Сталинградом (не в Ташкенте, как прозрачно намекает А.И. Солженицын). Мне в точности исполнился один год. Мама осталась с тремя детьми, я был младшим. В семье бабушки строго соблюдали еврейские традиции — бабушка рассказывала мне об этом. Но она и ее братья-сестры — все получили высшее светское образование, преимущественно за границей. Например, бабушка в 1906 году окончила Женевский университет, а ее сестра тетя Роза — в 1907 году Сорбонну. Видимо, таково было веление времени. Интересно, что когда я упомянул в разговоре с тетей Розой Эйнштейна, она заулыбалась: «Встречалась с ним в Берлине, он всегда небрежно одевался»… Тетя Роза жила на моей памяти всегда одна, в семье говорили, что она — однолюб. Жених ее умер, и она осталась верна его памяти. Знание трех европейских языков очень пригодилось моей бабушке. В трудные послевоенные годы она работала переводчиком технической литературы в одном из НИИ.
– Как безжалостные ветра тех времен задели ваши семью?
– Натиск событий толкнул в революцию бабушкиного брата. Да и сама бабушка провела год в одиночке. Она вспоминала о дискуссиях Плеханова с Лениным, на которых присутствовала, о своих встречах с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург. Мне из моего времени бесконечно жаль этой молодой еврейской энергии, потраченной, сожженной во имя чужого дела чужой страны. Тогда, конечно, все воспринималось иначе. Так уж получилось, что брат ушел в военное училище и долгие годы служил офицером в армии, сестра училась, стала экономистом. Мама тяжело работала ради нашего элементарного выживания. Моим духовным развитием я более всего обязан бабушке Софье Моисеевне.
– То есть можно сказать, что ваш интерес к еврейской истории, культуре, традициям — из детства, из семьи?
– Это звучит странно, но интерес к моему народу, его историческим и духовным корням зародился, как мне сейчас кажется, как бы сам по себе. Подспорьем оказался найденный в шкафу толстый однотомный «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона, а в нем статьи «Евреи» и «Очерк библейской истории». Позже появились другие книги, да и «Голос Израиля» я научился вытаскивать из хаоса глушителей.
– Повлияло ли как-то на вашу жизнь то, что вы — дальний родственников династии раввинов из Любавичей?
– Я знал из семейных преданий, что четвертый Любавичский Ребе Шмуэль Шнеерсон был дедом моей бабушки по материнской линии. Но говорить об этом ни бабушка, ни мама не хотели. Видимо, опасались — возможно, моей детской неосторожности. В 2003 году я получил электронное письмо из Москвы от Федерации еврейских общин СНГ с изложением моей генеалогической линии, восходящей к Ребе Шмуэлю Шнеерсону. Не мне судить, далеко ли от яблони упало яблочко. Хотелось бы поближе…
– Вы окончили мехмат МГУ, аспирантуру, работали в Вычислительном центре АН. Как в среде ученых, интеллигенции воспринимался тогда «еврейский вопрос»? Вы лично чувствовали на себе проблемы «пятой графы»?
– Моя образовательная и научная судьба сложилась счастливо. В год моего поступления на мехмат (1959) в «национальном вопросе» наблюдалось затишье, и я успешно сдал экзамены. Более того, учеба моя пришлась на золотые годы мехмата. Много позже мне пришлось столкнуться на примере собственной дочери и детей друзей с издевательствами над абитуриентами-евреями на приемных экзаменах. К сожалению, в этой практике (считаю ее не просто аморальной, но и преступной) оказались замешанными некоторые мои однокурсники. Обстановка в Вычислительном центре АН СССР, куда я пришел работать в 1968 году, тоже была замечательной. Конечно, негласно поощрялся антисемитизм. Впрочем, не так уж негласно, ибо вполне официальная шумная борьба с «сионизмом» носила явные черты обыкновенной юдофобии.
Помимо широко известной подлой практики «процентной нормы для евреев» в МГУ и других престижных вузах, нетрудно было проследить особое отношение к еврейским соискателям ученых степеней на защитах, а затем в ВАКе. Что касается моего ближайшего научного окружения, то в школе А.А. Маркова, к которой я принадлежал, национального вопроса не существовало. Глава школы, выдающийся математик XX века, был настоящим русским интеллигентом. И этим все сказано. И здесь можно говорить о традиции, ибо А.А. Марков-старший, отец главы нашей школы, великий математик, один из творцов современной теории вероятностей, еще в 1913 году публично защищал совершенно незнакомого ему еврейского абитуриента, получившего «еврейскую задачу» на приемном экзамене в Харьковском технологическом институте.
– Если ваша карьера и жизнь в России складывались удачно, почему вы приняли решение уехать в США? Тяжело ли вам дался переезд?
– Разумеется, круто переломить жизнь далеко за ее серединой нелегко. Трудности, которые стояли передо мною, однако, были чисто практические. Духовно я отделился от России очень рано. Никогда не ощущал ее родиной с большой буквы. Так что в этом смысле расставание было скорее избавлением, разрывом пут. Выбор США был обусловлен практическими соображениями — огромным числом университетов в Америке. При моей редкой математической специализации это было жизненно важно.
– А интерес к математике возник в детстве или уже в пору самоопределения?
– Интерес к математике возник у меня в школе. Особенно это относилось к урокам геометрии. Юрий Валентинович Паперно, наш математик, был замечательным учителем. До сих пор помню его интонации, шутки, его голос. Красота же, вечная красота математических построений говорит сама за себя…
– Сегодня вы преподаете математику в университете Питтсбурга. Интересно ли вам работать с американскими студентами?
– Студенты принадлежат к лучшему из того, что я встретил в Америке. Во многом похожи на московских из моих прежних времен. Например, всегда готовы списать друг у друга, радуются, когда отпускаешь их немного раньше. В большинстве своем имеют великолепное чувство юмора, живо откликаются на шутки. Здесь развита система письменных оценок студентами своих профессоров. Так вот, в одном из отзывов студент охарактеризовал меня, как «007 of Calculus» (так в США называют курс дифференциального и интегрального исчислений). Титул, которым можно гордиться! Через мои классы уже прошли тысячи молодых американцев. Встречаю моих бывших студентов по всем окрестностям Пенсильвании и не только. Каждая такая встреча — радость. И еще тихо радуюсь, что преподаю не какие-то неведомые и часто переполненные идеологическим вздором «политические науки», а именно математику, царицу наук. Известная формула «сейте разумное, доброе, вечное» здесь вполне уместна. Конечно, мне могут возразить, что эпитет «добрая» вряд ли применим к математике. Но мне кажется, что разумное и вечное не может не быть добрым.
И, пожалуй, самое главное, что я заметил в моих студентах, — чувство справедливости. В мой первый американский семестр недели через две студенты отправились жаловаться начальству: им было трудно с моим тяжелым акцентом. Еще через две недели они вернулись к тому же декану с извинениями — теперь я был их любимым профессором. Не удивляюсь их первому визиту: американский студент отчасти чувствует себя покупателем образования, а покупатель всегда прав. Но вот второй визит, то, что они позаботились сделать это, нахожу примечательным.
– Ваши дети интересуются еврейской историей и культурой?
– Безусловно. И сын и дочь близко принимают к сердцу еврейские и израильские дела. Внучка каждое лето проводит в Израиле, изучая язык. Этим летом она работала с детьми, перенесшими операции на открытом сердце.
– Что самое главное из того, к чему вы пришли в жизни, вы хотели бы передать своим детям, внукам?
– Мне бы хотелось оставить детям и внукам мир добрее того, в котором мы сейчас живем. Хотелось бы, чтобы они и далее сохраняли верность нашим корням, нашим Отцам. Чтобы не миновали их радости настоящей любви. Пожелание это не из простых, ибо любовь — величайшее счастье в этом мире, но она же и безмерная боль. И все это — вдохновенное отражение Любви и Боли Творца…
Беседовала Наталья Лайдинен, Россия